Александр Говоров - Византийская тьма

Денис вырвал из-за пазухи свою заветную царскую цепь и брякнул ему на стол. Протоасикрит вновь нимало не удивился, повертел цепь, рассмотрел ее и переложил за пазуху к себе. А сам бормотал:

— Логофету дай, канкелларию — хранителю чернил, не выделит чернил, не сделаешь в книге запись о законном освобождении узника. Вестибуларию, то есть охранителю общего порядка, их тут четырнадцать чинов у эпарха, налагателю клейм и пломб тоже дай…

«Налагателю клейм и пломб-то за что?» — рассеянно думал Денис.

Но дело делалось. Быстро нашелся богомольный эпопт, был передан ключ, и вытянули из подземелья на цепях, из самого скорпионьего логова, грязного, вонючего, всего в навозной жиже бедного Русина. Еще не разбираясь, кто есть кто среди его освободителей, Устин, опираясь на плечо сына, отошел к городскому фонтану и там омылся насколько мог. Пока шло омовение, сын на ухо сообщил ему обстоятельства дела, и вот Устин, заложив за уши седеющие волосы, почтительно склонился перед господином Денисом, протянул к нему руки и смотрит в глаза ясным, доверчивым, совсем не византийским взглядом. Чуть-чуть вниз и в сторону, как его дочь Фоти.

«Видно славянское все-таки происхождение, — думал Денис. — Византиец бы начал с того, что встал на колени или вообще пал ниц». Денис, в свою очередь, широко раскрыв объятия, шагнул к нему навстречу, и они обнялись как родные. Да так и будет, если Фоти станет женой Дениса.

И вот они вчетвером на конях едут к Южным воротам — на Филарицу — домой, домой! Там матушка София, все в неизбывной тревоге, даже возвращению дочери обрадоваться не успела. Отец и сын Русины — бывалые наездники, кони под ними, как говорится, пляшут. Что касается Ферруччи и его синьора, то они сели на коней первый раз в жизни. Да седла еще без стремян. Денис только и думает, чтобы не свалиться с крутой, как гора, конской спины.

Солнце пошло на закат и осветило косыми лучами крепостные стены и тюремные окна Амастриды. Вереницы жителей, все в каких-то одинаковых балахонах и шляпках-камилавках, брели по узеньким, мощенным булыжником улицам. «Да, — покачал головой Денис. — Византия-то и здесь Византия, но отнюдь не такой вечный праздник, как в столице столиц». Выехали за Южные ворота, уплатив причитающиеся «отвальные».

И вдруг резкий звук боевой трубы их остановил. На дороге их быстро окружила не менее чем сотня отлично вооруженных всадников.

Русин старший, бывалый воин, коротко скомандовал, и они вчетвером развернули коней так, чтобы оказаться спиной к спине. У кого какой был, обнажили мечи.

Но сражаться не довелось. Денис увидел, что впереди воинов к ним приближается на могучем, словно носорог, коне какое-то мохнатое чудище в красных парадных доспехах — медведь не медведь, левиафан не левиафан. Приближается, да еще приветливо машет рукой.

— Пупака! — узнал его Денис. — Да это же Пупака, тот самый, с Кавказа, который охранял Сикидита или служил ему!

Рядом с Пупакой выехал глашатай, трижды протрубил в рог и объявил хорошо поставленным голосом:

— О благороднейший Дионисий из рода Археологов, внемли нам! Его светлейшая особа принкипий Андроник Комнин, да хранит его Пречистая наша Матерь, приглашает тебя, преславный, и твоих уважаемых спутников к себе в гости!

Если нам захочется воочию себе представить, каким было любимое детище принца Андроника, его поместье Энейон, нам нужно взять византийскую поэму о Дигенисе Акрите, открыть там седьмую главу.

И мы прочтем, что в середине дивного и сладостного сада у Дигениса воздвигся дом невиданный, прямоугольный и большой, из тесаного камня. И крыша дома, и его полы были отделаны привезенным из Греции белым пентеликонским мрамором. Что ж, не знаем, как акрит, а принц Андроник вполне мог позволить себе такую роскошь. Впоследствии было подсчитано, что он владел пятьюстами больших и малых деревень.

Внутри он сделал комнаты трехсводчатые сверху,

Со сводами высокими, украшенными пестро,

Покои крестовидные, причудливые спальни, —

Сверкали мрамором они, сиянье излучали.

И так создание свое сумел украсить мастер,

Что взорам словно сотканной постройка представала

Из образов тех каменных, дававших людям радость.

Поверхность пола ониксы в покоях покрывали,

Отполированные так, что всякий бы подумал:

Замерзли капельки воды и льдинки пол покрыли…

Жизнь принца была, как сказать, бурной? — во всяком случае, динамичной, подвижной. В изгнании был не раз, в ссылке, в темнице. От любимого двоюродного братца Мануила дважды был приговорен к смертной казни, но только по исключительной вспыльчивости василевса, потому что оба раза помилован вчистую. Последние же пять лет жил в своем Энейоне, в далекой от столицы Пафлагонии, чуть ли не в пустыне, куда и добираться-то надо было с военным конвоем.

Он был человек увлекающийся. Со всем присущим ему пылом взялся за постройку нового дома в Энейоне или, вернее, дворца. Архитекторов выписал, заказывал мозаики, денег не жалел. В гроб, что ли, их с собою брать?

По его собственному рисунку спланировали круглый зал с высоким куполом. Воздвигли двенадцать колонн в старом добром ионическом стиле. Сюжеты мозаик на стенах были избраны опять же Андроником: плененный Сампсон разрушает столбы филистимского храма, иудейский царь Саул гневается на удачливого пастушка Давида, Ахиллес свершает подвиги, а Агамемнон ему завидует, все близкие к биографии принца, и уж к его взаимоотношениям с братцем Мануилом — это точно.

Посередине зала был круглый стол, целиком выпиленный из ливанского кедра, за ним могло разместиться более ста человек. И он собирал здесь тех, кого считал друзьями. Из столицы внимательно следили за этими сборищами, в столице для кого-нибудь репутация — бывает у Андроника в Энейоне могла означать вообще конец репутации.

Вот и в этот пахнущий розами и морской солью вечер во всех канделябрах горели свечи, курильницы были полны ладана, на хорах играла негромкая, не мешающая вдохновляться музыка — царственные арфы, флейты-визгушки.

Гости прибывали, уже их было гораздо более ста, озабоченный Цинциллук докладывал сюзерену: чем более в столице нервничает Ксения-Мария, тем более растет поток спасающихся в Энейон.

— Ничего, ничего, — подбадривал Андроник. — Денег недостает? Продай какую-нибудь еще деревеньку.

Душою общества был, конечно, Исаак Ангел. Злоязычные царедворцы передавали даже название краски, которой якобы он красит седые кудри в великолепный рыжий цвет.

— Один протоспафарий, — докладывал Исаак, собрав вокруг себя кружок любителей анекдотов, — вернулся домой раньше времени. Открыл шкаф, а там кто-то в темноте дышит. Протоспафарий спрашивает у жены: «Кто у тебя там?», а голос из шкафа отвечает: «Это я, твой кафтан, разве ты меня не узнаешь?»