Юрий Когинов - Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона
— А вы положитесь на меня. Зачем вам князь? Все решится через меня, — неожиданно произнес Чернышев, еще до конца сам не понимая, насколько серьезен их разговор.
— Простите, я не ослышался? Вы предлагаете… — спросил Жомини.
— Говорю с вами вполне официально, — возразил Чернышев. — Днями предполагается мой отъезд в Петербург, где я буду у государя, которого тотчас уведомлю о нашем разговоре. Уверен, вам будет предложено звание генерала и должность в военном министерстве, которая давала бы вам возможность заниматься тем, чему вы посвятили себя. Иначе говоря, заниматься военной наукой.
За стеклами шкафчика, как давеча, стоял штоф. Рука Жомини потянулась к рюмкам, чтобы их наполнить, но тут же опустилась.
— Не станем предвосхищать события. Вес будет зависеть от того, как решит ваш государь. Я свободный гражданин свободной страны и не стану испрашивать милости даже у самого Господа. Но если бы ваша страна и ваш государь оказали мне честь, я служил бы вам достойно и, смею надеяться, с несомненною пользой.
Мужской разговор в дамском обществе
«И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: «черт побери все!» — его ли душе не любить ее? Ее ли не любить, когда в ней слышится что-то восторженно-чудесное? Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим криком, летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мелькании, где не успевает означиться пропадающий предмет, только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны. Эх тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи…»
Да, какой же русский не любит быстрой езды?
Эго будет сказано потом. Когда? Да, верно, лет тридцать спустя. В ту самую пору, когда наш герой — хотя сии слова будут написаны великим классиком нашим не о нем, — в чинах недосягаемо высоких, да не на тройке вовсе, скорее восьмериком будет нестись из одного края России в другой, а впереди, по бокам и сзади него — конвой лихих удальцов-молодцов уланов и казаков.
Но — стоп! — не станем залетать вперед, даже ежели тройка, которая мчит нашего героя теперь, — и впрямь птица-тройка.
Пока версты, которые проносятся мимо возка флигель-адъютанта, — не версты российские, а сначала — французские да немецкие, а вот уже за схваченной льдом Вислой — польские. И только за ними откроется Россия, что ровнем-гладнем разметнулась на полсвета.
Однако, лишь миновав Варшаву, тройка замедляет свой бег. Надо поворачивать строго на север, как уже без счету торил он здесь свой путь. Но черт побери, разве провалится мир или вовсе небо упадет на землю, коли сделает он крюк и завернет на часок-другой в местечко, куда его давно уже приглашали?
— Трогай! Па-а-шел!
И вот на пологом холме прямо перед путником — темная громада старинного замка, за которым костел. А далее, уже внизу — россыпь каменных и деревянных, поставленных улицами, домов. Бяла Подляска. Основанный вроде в незапамятные времена князьями Радзивиллами городок.
По устланной ковром лестнице — наверх. Высокая, с массивной мебелью гостиная. Со стен смотрят древние, словно взгляд их пронизывает тьму веков, лики. Основателей и продолжателей одной из самых известных литовско-польских фамилий, сподвижников королей Речи Посполитой — князей Радзивиллов.
— О, дорогой наш соотечественник! Наконец-то вы, граф, соизволили посетить нас в кромешном нашем уголке. Я очень этому рада.
Приятный знакомый голос заставил Чернышева оборотиться от полотен. В дверях показалась она, Теофила Радзивилл, еще более восхитительная, чем запечатлелась в его сознании с того памятного летнего дня на балу в австрийском посольстве в Париже. На сей раз княгиня была не в белом, а в темном платье, пепельные волосы были забраны сзади в тугой узел, светлые глаза спокойно и умно глядели из-под высокого чистого лба и губы улыбались едва заметной улыбкой. Ото всей ее фигуры веяло достоинством и вместе с тем мягкой и ласковой приветливостью.
Чернышев поднес к губам ее руку, и в груди его вспыхнуло чувство восторга и восхищения, которое давно уже не посещало его, несмотря на встречи со множеством первых красавиц Парижа и Петербурга.
Княгиня тотчас перехватила его возбужденный взгляд и поспешила заметить:
— Как жаль, что вы не остановитесь у нас хотя бы на несколько дней! Князь Доминик не далее как вчера отправился на охоту в Беловежье. Но если бы ведал о вашем приезде, непременно бы остался и вас никуда бы не отпустил.
— Для меня счастье увидеть вас, — словно не замечая того, о чем говорили ее слова, произнес Чернышев. — Однако я проездом. Я должен был после Варшавы повернуть к Кенигсбергу, но давнее мое обещание посетить вас заставило на несколько часов прервать мою фельдъегерскую гонку.
— О, вы проведете эти часы без сожаления о том, что нарушили свое предписание! — с легким волнением в голосе, безусловно, передавшимся ей от гостя, возразила княгиня.
«Господи, как озарилось его лицо», — заметила она, когда вслед за ее приветливыми словами гувернантка и кормилица ввели милых, как куколки, двух детей.
— Обе девочки? — склонил он колена, чтобы обласкать двух одетых в одинаковые платьица, из-под которых виднелись кружевные панталончики, ангелочков.
— Младшая — Стефания. Ей годик, и она только третьего дня как сделала свои первые шажки, — склонилась к детям рядом с гостем княгиня. — Старший же — Александр. Ваш тезка — так это по-русски?
Чернышев нежно привлек к себе девочку, а потом мальчика, поцеловав их в лобики, и оборотил свое просиявшее лицо к их юной маме:
— Вы счастливая, княгиня! И я, поверите ли, вероятно, впервые здесь, в вашем замке, ощутил светлую зависть к тому, что вам дал Господь Бог, — радость каждый день быть рядом с такими прелестными существами.
— Вы говорите от чистого сердца? — Нежные щеки княгини вспыхнули пунцовым румянцем.
— Никогда и ничто иное в мире меня так не волновало до глубины души, как вид сей божественной троицы — вы и оба ваших ангела, — произнес Чернышев, чувствуя, как его горло перехватывает спазм.
Взгляд княгини встретился с его взором, и она опустила глаза, чувствуя прилив теплой волны, вновь охватившей ее щеки и лоб.
