Георгий Свиридов - Ринг за колючей проволокой
Кюнг смотрел на далекие горы, а перед его глазами вставали смоленские леса, крепкие срубы, покрытые свежей смолой, крыльцо, на ступеньках которого обычно поджидали его сын и дочь — третье поколение Кюнгов. Николай крепко верил: настанет день, когда он вернется в родные смоленские края!
Глава тридцать пятая
Наступила весна 1945 года. Фронт приближался к Берлину. Один за другим падали гарнизоны германских городов. Советские войска стремительно двигались вперед. Час возмездия пробил! Мертвая петля сжимала гитлеровскую империю. Теперь уже никто не сомневался в крахе проклятого третьего рейха.
Гитлеровцы метались между наступающими советскими войсками и армиями союзников. Они торопились замести следы кровавых злодеяний. Панический страх перед неотвратимо приближающейся расплатой еще больше ожесточал людоедов двадцатого века. За годы хозяйничанья в странах Европы они много «поработали», выполняя пресловутый гитлеровский план «обезлюживания». Миллионы людей встретили свою смерть под дулами автоматов или в лагерях смерти. Миллионы людей превратились в пепел. Многочисленные братские могилы покрыли поля. Но, несмотря на безудержный террор и массовые истребления, в концентрационных лагерях и тюрьмах все еще находились сотни тысяч пленников. В эти дни, дни предсмертных судорог, перед главарями фашистского рейха встал сложный вопрос: что делать с уцелевшими заключенными? И в тюрьмах энергичнее загремели автоматы, начались массовые расстрелы политических. По приказу Гиммлера из Освенцима, Дахау, Гросс-Розен и других концлагерей узников поспешно эвакуировали в Тюрингию, направляли в Бухенвальд.
В Бухенвальде день и ночь работала «машина уничтожения». Крематорий не успевал сжигать тела умерщвленных. Между тем колонны измученных людей все прибывали и прибывали.
Жуткие сцены разыгрывались на центральной площади. Тысячи узников, обессиленных многодневными переходами, проходили «естественный отбор». Эсэсовцы ударами палок и прикладов заставляли их перебегать стометровую площадь. Многие несчастные были настолько изнурены, что не могли пробежать это расстояние. Они падали на мощеные камни площади. Падали и вставали на четвереньки, пытались ползти… и снова падали.
— Шнель! Шнель! — эсэсовцы пускали в ход дубинки и приклады.
Над аппель-плацем гремели выстрелы. звучал истерический хохот фашистов, раздавались леденящие душу вопли умирающих…
К вечеру все затихало. Рапортфюрер вызывал через микрофон специальные команды бухенвальдцев:
— Транспорт «Ганс»! Немедленно к воротам!
Узники из команды «Ганс» убирали еще не остывшие тела, грузили их на тележки, отвозили в крематорий…
Вновь прибывших, как правило, первые дни не ставили «на довольствие». Голод безжалостно косил людей. По призыву подпольного интернационального центра заключенные собирали продукты в фонд помощи. Каждый узник добровольно отдавал часть своей мизерной пайки суррогатного хлеба, отливал в бачок по ложке брюквенной баланды. Собранные продукты тайком переправлялись в карантинные бараки.
Трудно было остаться равнодушным, видя, как новички дрожащими руками делят между собой эти драгоценные кусочки черного хлеба и бачки с баландой. Истощенные люди со слезами на глазах выражали благодарность своим неизвестным товарищам.
Вечером десятого февраля 1945 года в Бухенвальд пригнали более четырех тысяч узников из концлагеря Гросс-Розен. Полуживые скелеты медленно двигались к воротам Бухенвальда, неся на руках обессиленных и умерших.
Электрический свет еще не включили, и площадь освещали багровые языки пламени, вырывающиеся из трубы крематория. И на фоне этого дрожащего полусвета брели человеческие тени по пять человек в ряд, заполняя широкую площадь.
Размещать прибывших было некуда, и староста Бухенвальда политзаключенный Ганс Эйден доложил коменданту:
— Герр полковник, концлагерь переполнен. В бараках мест нет.
Полковник СС Пистер усмехнулся и тоном, не терпящим возражения, холодно бросил:
— Пока ворота открываются, лагерь переполненным считать нельзя!
Баня не работала — испортился водопровод. Однако эсэсовцы вызвали первых пятьсот узников, велели им раздеться, загнали в холодный цементный предбанник и продержали там три дня. Остальных выстроили на площади под открытым небом. Люди падали прямо в грязь, на камни и засыпали. Ночью ударили заморозки, пошел снег. К утру площадь стала белой. Тщетно эсэсовцы пытались палками поднять на поверку охваченных апатией людей. По приказу лагерфюрера Шуберта со сторожевых вышек открыли огонь. Несколько минут трассирующие пули дождем сыпались на площадь. Белое покрывало зашевелилось. Живых погнали на «медосмотр», а тысяча триста шестьдесят семь человек остались лежать на площади…
Мищенко — он в этот день имел освобождение от работы по «болезни» и находился в лагере — был свидетелем страшной трагедии. Он прибежал в барак и позвал Андрея.
— Скорее на площадь!
На аппель-плац их не пустили полицейские. Но и оттуда, где они стояли, было все хорошо видно.
— Смотри и запоминай. Чтоб потом припомнить гадам.
У Андрея сжалось сердце. Перед баней узников заставили раздеться и выстроиться. Люди были настолько истощены и обессилены, что если кто-нибудь из них присаживался, без посторонней помощи уже не мог подняться.
Пришел главный врач Бухенвальда майор Говен. Начался «медосмотр». Узники вереницей стали двигаться перед Говеном. Тот решал их судьбу. Одним он бросал слово «лагерь», другим — «крематорий».
Обреченных на уничтожение построили в колонну. Прозвучала команда «Марш!», и несчастные, по пять человек в ряд, двинулись в свой последний путь. Они шли и, чтобы не падать, держали друг друга под руки. Шли медленными шагами, голые. Шли сами, без конвоя, прямо во двор крематория.
Андрей с ужасом всматривался в их лица. Неужели они не знают, куда идут? Серые лица выражают одно: тупое равнодушие. В широко открытых глазах — пустота. Так шли они вчера по этапу, так сегодня идут в крематорий…
И вдруг в этой равнодушной толпе живых трупов Андрей увидел человека, который плакал. Он не мог идти сам и висел на руках товарищей. Видимо, разум у него еще не погас. И смотреть в глаза, из которых текли слезы, было тяжело. Андрей не выдержал. Он бросился к колонне. Он хотел спасти плачущего.
Мищенко едва успел удержать боксера.
— Захотел в крематорий?
— Он еще жив. Ты разве не видишь? Он плачет!
— Их не спасешь. Уйдем, а то полицаи уже шагают сюда.
Колонны голых узников, бредущих в крематорий, и беззвучно плачущие глаза долго преследовали Андрея, снились чуть ли не каждую ночь.
