Жирандоль - Йана Бориз
Девица же, не спрашивая, засунула свой прекрасный нос в открытую дверь и громко заявила:
– Ну, я пришла.
– Ты чего без спросу, Белозерова? Сиди там, пока не позову, – донеслось из комнаты.
– Некогда мне рассиживаться, у меня репетиция. Если есть что сказать, говорите скорей.
Сопровождавший ее жандарм вскочил, взял на караул, но не осмелился схватить за руку или насильно усадить. Невидимый грубиян-следователь прогромыхал каблуками где-то совсем рядышком и с силой захлопнул дверь перед замечательным подбородком.
– Ну и ладно. Я тогда здесь репетировать стану. – Белозерова встала в позу оперной певицы, задрала голову, рискуя все-таки уронить шляпку, и завела сильным сопрано:
Allons enfants de la Patrie,
Le jour de gloire est arrivé!
Contre nous de la tyrannie
L'étendard sanglant est levé[9].
– Белозерова! Чего творишь! Ну-ка зайди, я тебе мозги-то вправлю. – Дверь ожидаемо распахнулась после первых звонких тактов, присутствие оживилось, затопали сапоги, служилый люд высовывал любопытные клювики из бумажных гнезд, чтобы посмотреть на диковинную канарейку.
Певунья недолго гостила у следователя. Через четверть часа она выпорхнула и протанцевала по коридору к выходу под обалдевшие взгляды.
– И не вздумай голосить, – донеслось вслед из-за не затворенной вовремя двери.
Проходя мимо решетки, она еще раз улыбнулась. Платон жадно проследил за желтым пятном, пока оно не скрылось за перилами ведущей наружу трехступенчатой лестницы. Бывают же такие девицы! Нет, его Тоня другая, она глаз-то лишний раз не поднимет, не то что песни запрещенные орать посреди мужланов. Он вызвал в памяти бледный, как будто подернутый нежной глазурью абрис любимого лица, но оно почему-то казалось не таким прекрасным, не таким одухотворенным, как то, незнакомое, с горящими темным огнем колдовскими глазами под шляпкой с пером.
В тот день он так и не познакомился с Игнатом Александровичем, тот не доехал до службы, повязанный поручениями окружного начальства. Сенцова отвезли обратно в тюрьму, он весь вечер молчал, перебирая богатый событиями день, желтую юбку и поцелованный родинкой подбородок.
Первая встреча со следователем случилась через три дня, прежний шнурок с решетки исчез, его место заняла дешевая, пожеванная на концах розовая лента. Снова пришлось долго ждать, успелось сосчитать пуговицы на жандармских мундирах и поболтать с околоточным о ценах на хлеб и овес. Дам в присутствии не встретилось. Когда Шнайдер наконец пригласил к себе, солнышко уже утомилось нести караул в зените и перевалило на закатную сторону, спряталось за глыбой храма. Арестант проголодался, измучился ожиданием, ему хотелось только одного: вернуться в свою камеру и улечься, уставиться в окно. Пусть бы там снова начался снегопад.
– Вы раньше были знакомы с убитым? С покой ным Лукой Сомовым?
– Нет.
– И не видели?
– Нет, не видал. Я же рассказывал, что он сам на меня напал, ножом размахивал. Мне не оставалось выбора.
– Выбор есть всегда, – припечатал Игнат Александрович, – ладно, пишите.
– Что писать?
– Что во всем признаетесь. Что убили по неосторожности, обороняясь. – Он выложил на стол чистый лист бумаги и перо.
– А что со мной будет?
– Это не я решаю. – Следователь поскучнел. – Лично я вас прекрасно понимаю, но убивать все равно не положено. За душегубство следует наказание.
– Какое? – Придержать язык не получилось, хоть в камере его и учили не задавать вопросов законникам. Да и пусть! Такой интересный светловолосый и чернобородый господин с умным проницательным взглядом и книжными словами не мог с кондачка надурить, он точно поможет.
– У вас отличный адвокат, один из самых дорогих. Только… только улики неопровержимые и вы сами признались во всем.
– Да, признался. А как было скрывать, если городовой прибежал?
– Скрывать не надо. Сокрытие только усугубляет преступление и, соответственно, наказание. – Чернющие усы Игната Александровича брезгливо дернулись, как от горького табаку.
– Я не мог уйти и притвориться, что ничего не видел. Иван Никитич имел бы полное право заподозрить в подличании, то есть записать опосля к ним в подельники. – Так научили отвечать бывалые арестанты, по их мнению, этот аргумент мог упасть весомой гирькой на весы защиты. Они насовали много полезностей. Например, сказать, что нож показался ему огромным тесаком, что топор не вытащил из-за голенища, а схватил в темноте первое, что под руку попалось. Эти припасы ждали своей очереди.
– Вероятно, но малозначимо… – Шнайдер помахал перед носом испачканной чернилами рукой, словно отгонял мух. – А правда, что в лавке купца Пискунова отовариваются ямские разночинцы, те, кто раздает прокламации?
Вопрос оказался неожиданным.
– Может, и да, может, и нет. Тут такая акробатика, господин прокурор, я не спрашиваю гостей, чем они промышляют. – Конечно, хороший приказчик знал всех постоянных покупателей и мог с уверенностью перечислить среди них благонадежных и не очень, но сокамерники увещевали не выкладывать все как на духу.
– Я не прокурор.
Само собой, Сенцов знал, что Шнайдер никакой не прокурор, но братухи наущали подмасливать судейских, жаловать еще не выслуженные чины.
– У меня зрение не ахти, – пожаловался он, краснея, – все не дойду до доктора. Вот и не разгляжу толком, кто заходит, как одет, что раздает.
– Зрение, говорите? А как же с товаром разбираетесь?.. Кстати, вы как к рэволюционэрам относитесь? Сочувствуете? Ходите на собрания, сходки?
– Нет. – Платон растерялся. – Ни разу не был и не слыхал даже. Я беспорядков не люблю.
Он послушно записал признание под диктовку следователя, запоздало подумал, что опять опростоволосился.
– Так. Хорошо… Хорошо… – Игнат Александрович поклевал пером в чернильнице, покорябал внизу листа, отложил в сторону. – Ступайте.
Еще неделю пришлось проваляться в полупустой камере, почесывая заживавший бок. Шинору с приятелем после приключения с ножом перевели в другое помещение, иначе бы Сенцову не спать, все чудился бы шнурок на шее или занесенное над шконкой лезвие в лунном свете. С Паровозом они сдружились, болтали о
