Анхен и Мари. Прима-балерина - Станислава Бер
Изумрудного цвета обои только подчеркивали развешенные на стенах тут и там афиши в золочёных рамах. Вся его жизнь, весь успех заключался в этих пожелтевших от времени бумажных объявлениях.
Анхен, успевшая к тому времени сделать пару набросков, подошла к хозяину кабинета и опустила ладонь на руку артиста. Воздух пошёл рябью, присутствующие растворились, а художница попала в воспоминание балетмейстера.
Мариус долго возился с пробкой, но всё же открыл припасённую на такой случай бутылку хорошего красного вина – последнюю, что он привёз из Парижа.
Как же он устал.
Полуфранцуз, полурусский. Но больше всё же русский. Хотя… не факт. Во Франции его считали русским, в России – французом, и везде он был чужим.
Мариус Потапов – лучший, Мариус – гений, Мариус то, Мариус сё. Молодая жена, маленькие дети. Балерины тоже как маленькие дети – капризы, требования, истерики. А так хочется тепла. Да, да! Простого тепла. Простых радостей. Безо всех этих хореографий.
Мариус обернулся. Его новая пассия разглядывала старую афишу балета "Эсмеральда". Подающая надежды балерина отошла от афиши и села на диван. Он подошёл к ней с бутылкой в руке.
– Радость моя, не очень волнуйся. Я сделаю из тебя приму, – сказал он, наливая ей в бокал вина и целуя руку. – Вот увидишь.
Элечку Черникину хоть и трудно было назвать красавицей, зато как юна, как гибка, как податлива. И такой любящий, такой понимающий взгляд, что в её объятиях он забывал о великом искусстве и чувствовал себя желанным. Разве не этого он хотел?
– А как же Пичугина? – проворковала она так, будто речь шла о надоедливом пороге, о который все спотыкаются.
Мариус отстранился. Сел рядом с ней. Налил и в свой бокал вина. Отпил, смакуя.
– Не переживай, mon cœur, – прокартавил он уверенно. – Я всё устрою.
Вот и устроил! Анхен резко убрала руку, и вся эта пошлая сцена испарилась, как по мановению волшебной палочки, про которые любит иногда ей читать Мари.
– А что, Мариус Павлович, быть может, женскую одежду Вы любите носить? И красить губы красною помадой? – спросила она, в упор уставившись в главного балетмейстера.
– Да как Вы смеете?! – начал было он, но осёкся.
Художница вытащила из буфета бокал со следами помады, посмотрела на свет хрустальной люстры и даже обнаружила в нём капельку красного цвета. Понюхала. Доктор Цинкевич подошёл к буфету и тоже понюхал бокал.
– Вино! – заключил он.
– Отчего же Вы посуду за любовницами не моете совсем? – ехидно спросила Анхен.
– Почему же сразу любовницы?! – пытался парировать балетмейстер.
– К Вам в кабинет жена пожаловать изволила или другая дама? Это легко проверить, – поддержал нападки художницы господин Самолётов.
Господин Потапов посмотрел на него испуганно и закрутил и без того острый кончик уса. А ведь, и правда, проверят.
– Ладно, скажу вам всё как есть. Но не судите строго! Я – творческий человек. Артист. Маэстро. Художник танца. Мне требуется подпитка творческих начал, – сказал балетмейстер, гордо задрав подбородок. Затем добавил менее пафосно. – Да. Я увлекаюсь дамами. Что здесь такого?
– И госпожой Пичугиной… увлекались? – спросил господин Громыкин строго.
– Да Боже упаси! Вы что?! Что я дурак совсем? У неё та-а-акой покровитель. Нет, нет. Ни в коем случае.
– Прима к Вам вчера приходила? – прервал его дознаватель.
– Ну, да.
– Что говорила?
– Расстроилась, что я распорядился подселить к ней госпожу Черникину. Это с ней я пил вино. Можете проверить.
– Проверим, – сказал доктор Цинкевич, забирая бокал.
– Как сильно она "расстроилась"? – давил на него господин Громыкин, передразнивая.
– Сильно, – сказал господин Потапов, кивая и прикрывая глаза.
Это было уже делом принципа увидеть, как всё происходило. Поэтому Анхен, не задумываясь, снова схватила руку маэстро, требующего подпитки творческих начал.
Mon Dieu! Как же она визжит! У меня сейчас уши взорвутся. Ей не в балерины надобно было идти, а в оперные певицы. А может и не надобно. Голос противнейший. Mon Dieu!
Мариус сморщил крупный нос с французской горбинкой, прикрыл глаза и отвернулся. Как он мог с ней грешить?! Нет, он бы не решился. Сама вешалась. Сама!
– Ты знаешь, кто я и с кем я? – заявила нахалка, склоняясь над ним, как надзиратель в каторжной пересылке.
Прима намекала на покровителя. Ну, ну. В театре уже стало известно, что князь подал в отставку и лишился своего могущества. Говорят, распрощался со всеми, покинул Петербург и уехал с женой в родовое имение.
– Я помню, кто ты. А ты помнишь, кто я?
Мариус тряхнул остатками некогда кудрявой шевелюры и резко встал. Прима отшатнулась от неожиданного отпора.
– Кто? – глупо спросила она, округляя красивые, но воспалённые глаза.
– Главный! Ба-лет-мей-стер! Понимаешь? Главный.
Он пошёл в наступление. Прима-балерина сделала шаг назад.
– Кто мне срывает репетиции из-за нелепых капризов?
– Кто слухи про меня распускает?
– Кто ни во что не ставит ни меня, ни мои распоряжения?
С каждым вопросом Мариус продвигался на шаг вперёд, а балерина отступала.
– Значит, это подселение – мера перевоспитания? – спросила она, останавливаясь.
Прима не дождалась ответа и села в кресло посетителя. Мариусу стало её жаль. Он подошёл и присел рядом.
– Людочка, прелесть моя, успокойся. Выпей чаю, – сказал он, пододвигая к ней дымящуюся чашку.
Балерина судорожно схватила чашку и сделала несколько глотков сразу.
– Пойми, наконец, что Элечка Черникина молода и талантлива. Да. Уступи ей дорогу.
Прима фыркнула, отодвигая чашку.
– Нет, даже не спорь! Ты должна это признать. Тем более говорят, что твой покровитель на покой ушёл, – добавил он с усмешкой.
Она зыркнула ядовито, побагровела, встала и двинулась к выходу.
– Смирись! И не поубивайте там друг друга, – крикнул ей вдогонку Мариус.
Прима остановилась в дверях и оглянулась на него.
– Чай твой вонючее дерьмо! И все твои балеты дерьмо! И сам ты, Мариус, дерьмо!
Передразнивая картавость балетмейстера, прокричала балерина и вышла, громко хлопнув дверью.
Афиша, висевшая рядом с дверью, закачалась.
Анхен отпустила его руку. Вот так, значит, он успокаивал отверженную любовницу.
– Вы приму вчера чаем не поили разве? – спросила она как бы невзначай.
Господин Потапов недоумённо повернулся к ней. Художница взяла чашку с его стола. Там ещё что-то плескалось. Посуду мыть здесь, видимо, не принято вовсе. Впрочем, им это на руку. Доктор Цинкевич заинтересованно повернул в её
