Александр Архиповец - Альтернативная реальность
— Ты смотри! Еще и лыбится! Вот погань! Глаза б мои вас не видели!
— Хватит, Палажко! Пошумела да и будет! — нахмурился Овсий.
Старуха, уловив перемену в настроении деда, прикусила язык. Видать, мужа все же побаивалась и тонко чувствовала грань, переходить которую не стоило.
— Лучше принеси чего поесть! С голода пока еще не пухнем. Не гневи Бога, баба! Ох, не гневи! А ты, дурныку, садись вон там, на лаву.
Чуть в стороне от низкой деревянной двери, ведущей в глинобитную хибарку, в которой мне пришлось бы ходить не иначе как полусогнувшись, был вкопан деревянный стол с двумя лавами по бокам.
Но прежде чем сесть на одну из них я не удержался и подошел к заменявшей окно неправильной формы дырке, затянутой мутноватой плевой. Недоверчиво потрогал ее пальцем.
— Стекло старшины от поляков везут… А мы, сиромахы – бычий пузырь. Какой ты чудной! Неужто впрямь не видел?
Спохватившись, изгнав, прочь ненужное любопытство, но все же отковырнув от стены пузырящийся кусочек глины и растерев в руках, я сел на лаву.
Овсий расположился напротив. Постучав уже не дымившейся люлькой по столу, сдул остатки пепла на землю.
И все-таки он до конца мне не верил.
— Отведу-ка я тебя, дурныку, к нашему отаману. Пусть он еще глянет. От греха подальше.
Тем временем на столе появился чуть подсохший черный хлеб, глиняная миска с кусками розоватой вареной рыбы, два здоровенных, перезрелых огурца, ломтики почему-то белого сырого буряка и, скорее всего, свиное сало, толщиной в добрые три пальца, со следами огня на шкурке.
Овсий перекрестился. Губы зашептали слова молитвы.
— А ты, неприкаянная душа, крещеный?
Крещеный ли я? Как-то даже не задумывался. Да и у постоянно занятой матушки спросить было недосуг. О Боге в трудные минуты вспоминал, но молитв не знал. Потребности, так сказать, не было. Вот такие у меня сложились с религией отношения. Пришлось пустить в ход универсальный ответ "дурныка" – непонимающе счастливую улыбку. Дед безнадежно махнул рукой.
— Ешь, хватит слюни пускать…
Я посмотрел на прислонившуюся к стене хозяйку, ожидая, когда и она присядет рядом. Но Палажка лишь неодобрительно поглядывала в нашу сторону.
— Ешь, говорю. Нечего по сторонам зыркать. А ты вместо того чтоб стовбычить, принеси лучше кыслячку.
Из столовых приборов, кроме тупого тяжелого ножа с надломленной ручкой, ничего не наблюдалось. Сейчас мне предстояло серьезное испытание – культура и манера еды могли выдать с головой. В подготовительной программе об этом не сказано ни слова. Что и говорить – непростительное упущение "коллег". Пришлось ожидать наглядного примера да набираться ума-разума.
Дед взял кусок рыбы и стал потихоньку разбирать: вытягивая и складывая кости в кучку на столе. Причем, использовал для этого сохранившиеся пальцы правой руки.
Поймав мой заинтересованный взгляд, понял по-своему:
— И не турок, и не татарин – свои, дурныку… рэестрови козаки… И так бывает. Свои, да не свои… Несчастная наша Украина – когда брат на брата… старшина за себя… а бедный люд за всех… А ты бери… Палажко, а чего Сирка не видать… Обычно, от стола не отгонишь…
— Как увидел твоего дурныка, так из будки и нос не показывает… — фыркнула старуха, со стуком поставив на стол, запотевший глиняный кувшинчик с "кысляком".
"Случайность или закономерность? — подумал я. — Нужно разобраться".
Взял кусочек на удивление белого "буряка". Откусил, разжевал. От горечи вмиг свело челюсти, а из глаз брызнули слезы. Травить, вроде, не должны! Но и есть подобный продукт совершенно невозможно.
Глянул на деда. Тот понимающе, но с нескрываемой ехидцей ухмыльнулся.
— Хрен редьки не слаще! Так-то, дурныку. Неужто прежде не ел?
Тот хрен или редьку, которая не слаще, все же дожевал и проглотил. Как ни удивительно, однако ничего страшного не произошло. Наоборот, послевкусие осталось приятным.
Однако после первого неудачного эксперимента решил быть еще осторожней. Взял из миски рыбу и стал не спеша, как это делал Овсий, вытягивать кости. Затем клал в рот небольшие кусочки.
Дед же "отпилил", по-другому это действо не назовешь, ломтик сала, и, отправив его в беззубый рот, блаженно замер.
От удивления у меня "отпала" челюсть. Похоже, для него сало было наибольшим деликатесом. Хотя после редьки чему удивляться?
— Сало не тупе, козаку сылы дае, — пробормотал он, то, пытаясь его жевать, то, высасывая, словно мякоть из зрелого персика.
Видя, как он блаженствует, не удержался и я. Тоже "отпилил" небольшой кусочек, положил в рот, прижал зубами. Солоноватая шкурка поддалась первой. Прислушался к ощущениям. Судя по выражению лица Овсия, должно быть что-то невероятное. Сало таяло во рту, но при этом отдавало свиным душком. Особого наслаждения, честно говоря, не испытал. Хотя было вполне съедобно.
Все дело в привычке. Не думаю, что Овсию были бы в радость свежевыжатый апельсиновый сок, лангусты или, скажем, шоколадное мороженое с цельной клубникой. А вот малышка Жаклин от него просто без ума. Вернусь домой, устрою ей ужин предков – если, конечно, смогу найти эту чертову редьку и сало. С удовольствием погляжу на ее очаровательное личико…
Завершали завтрак черным хлебом, запивая пришедшимся мне по вкусу с первого раза "кысляком".
Дед вновь перекрестился, достал из кармана затянутый бечевой мешочек, извлек оттуда горстку грубо меленого табака, набил люльку, ловко высек искру – задымил, задумался.
— Так, дурныку… Там за тыном – дрова. Перенеси под хлев… А после мы с тобой таки сходим к отаману. От греха подальше…
Дровами он назвал стволы плохо отесанных от веток деревьев, каждое весом так килограмм по восемьдесят.
Для меня здесь это не вес. Но все же пришлось показать как тяжело. Моя сила уже не в первый раз повергла деда в изумление.
— Боже ж ты мой! — крестился он. — Царица небесная! Вот чудо, так чудо! Я ж говорил совсем про другие, порубанные. Палажка! Палажка! Глянь! Сроду такого не видела! Силы-то сколько, Господи!
— Лучше б его Господь умом наделил… — прошептала не менее удивленная старуха.
За домом возле хлева бегали куры, время от времени старались перескочить через загородку. Из самого хлева пахнуло навозом, раздалось недовольное хрюканье и мычание.
Овсий, несомненно, прав – голод им не грозил.
Тем временем тучки, собиравшиеся на небе с самого утра, все-таки брызнули мелким дождиком.
— Пошли, дурныку, в хату. Переждем…
Как я ни был осторожен, но все же грохнулся головой о потолок. Да так крепко, что из глаз посыпались искры.
Нагнувшись и почесывая быстро появившуюся на затылке шишку, оглянулся. Даже среди бела дня здесь царили полумрак и уныние. Поразила убогость обстановки. Печь, рядом с ней заменяющий лежанку деревянный настил, пара полок с глиняной посудой, два больших с медной окантовкой, но рассохшихся и треснувших сундука. Незатейливо сколоченный стол и хромоногие, словно инвалиды войны, лавки. В углу – две блеклые иконки с коптящей под ними масляной горелкой (по-ихнему она называлась "лампадой").
