Мишель Зевако - Принцесса из рода Борджиа
— Ах так! — воскликнул Бельгодер. — Ты сейчас же начнешь петь, черт подери!
Виолетта смотрела на него безумными глазами; она заломила в отчаянии руки.
— Петь! — пролепетала она. — Петь, когда моя матушка лежит здесь мертвая! О, лучше убейте меня!
Цыган схватил ее и, нагнувшись к самому лицу, проговорил звенящим от ярости голосом:
— Слушай меня хорошенько, девчонка! Я не убью тебя, ведь на улице ожидают принцы и герцоги. Но выбирай — или ты сейчас же возьмешь гитару и запоешь своим прекрасным голосом, или же я стану стегать хлыстом твою матушку.
С этими словами разбойник взял хлыст… Виолетта испустила отчаянный крик. Ее взгляд, взгляд загнанной лани, взгляд, выражавший больше, чем боль, больше, чем отчаяние, остановился на Саизуме.
Бельгодер с мрачной ухмылкой занес плетку над мертвой. Девушка бросилась к цыганке, схватила ее за руки и произнесла изменившимся голосом:
— Сударыня! Сударыня! Защитите ее! Заступитесь за нее! Вспомните, что она вас спасла! О! Она меня не слышит! И вы допустите, чтобы избивали мертвую?! Матушка!..
— Кто тут говорит о матери? — сурово сказала цыганка. — Матерей нет на свете, как нет и детей!
— Сжальтесь, сударыня! Этот человек вас слушается и даже боится! Одно слово! Скажите одно слово!
— Решайся! — заорал Бельгодер. — Быстро!
Виолетта заломила руки.
— О! — закричала она, обезумев. — У вас нет сердца, цыганка!
— Нет сердца! — глухо сказала Саизума. — Оно потеряно, мое сердце… Оно осталось там… в огромном храме… Послушай, девушка! Бойся епископа, который ворует сердца.
— Несчастная безумица! — рыдала девочка. — Ты не хочешь ничего сделать для моей матери! Хорошо, теперь слушай ты! Я, ее дочь, тебя проклинаю! Слышишь! Ты проклята мной!
Саизума расхохоталась и медленно надела свою красную маску… Виолетта, вздрогнув, повернулась к цыгану.
— Хорошо, Бельгодер! Я подчиняюсь тебе… я пойду петь!
— В добрый час! — холодно произнес мерзавец и протянул девочке гитару.
Она медленно взяла ее, отерла слезы и прошептала:
— Петь! Рядом с телом моей матери!.. О моя бедная матушка! Прости мне это святотатство… Повиноваться!.. Петь перед этой толпой, чтобы заработать несколько монет… немного денег! Денег! — прибавила она, резко выпрямившись, и лицо ее осветила внезапная мысль. — Но ведь с деньгами я смогу… О! Матушка!.. Да, я пойду петь, лишь бы купить тебе букет… лишь бы украсить цветами твой бедный гроб!
Она быстро наклонилась, поцеловала покойницу в лоб и вышла наружу. Бельгодер бросил ей вслед торжествующий взгляд и процедил сквозь зубы:
— Иди, дочь палача! Беги в силки, которые я тебе расставил! Гиз ждет тебя! Завтра ты будешь обесчещена! И о твоем позоре, развратница, брошенная мною на ложе солдафона, твоему отцу расскажу я! О господин Клод! О палач! Теперь я стану твоим палачом! У каждого свой черед!
После этого он спустился по шатким ступеням лестницы, восклицая:
— Господа, вот певица! Посторонись, деревенщина! Дорогу прославленной певице Виолетте! Господин Пикуик! И вы, господин Кроасс! Бездельники! Заставьте этих людей расступиться!
Два силача, которые вместе с гадалкой Саизумой и певицей Виолеттой составляли труппу Бельгодера, принялись раздавать тумаки налево и направо, и вскоре образовался большой круг, в центре которого бедная девочка перебирала струны гитары, роняя редкие слезинки.
В двух шагах от маленькой певицы расположилась группа дворян, приближенных де Гиза; впереди стоял сам герцог, бледный, взволнованный, со взглядом, прикованным к Виолетте. Слева — принц Фарнезе, мрачный и безмолвный; рядом с повозкой — герцог Карл Ангулемский, который нервничал даже больше Генриха Гиза… И высоко над ними, в окне, наполовину скрытая шторой, — она, — злая фея, озирающая всю эту сцену… принцесса Фауста!
Виолетта ничего не видела: ее душа осталась рядом с умершей. Она опустила глаза, ее тонкие, удивительно изящные пальцы перебирали струны. Над цветочным рынком в благоуханном воздухе разливалась нежная меланхолическая мелодия чужой страны.
— Для тебя, дорогая матушка, — шептала девочка, — чтобы положить букет на твою могилу…
Ее голос — живая музыка, идущая от сердца! — ее золотой голос начал выводить простодушную песню о любви… Но после первого же куплета она остановилась, не в силах удержать рыданий… Герцог де Гиз стремительно приблизился. Он забыл, где он находится, забыл, что тысячи взглядов устремлены на него. Его вела страсть! Плачущая Виолетта показалась ему еще более прекрасной.
— У вас горе? — спросил он дрогнувшим голосом.
Певица подняла на него пленительный взгляд, полный страдания.
— Вы! — пробормотала она, содрогаясь. — Оставьте меня! О, ради Бога, удалитесь!
— Ты плачешь, дитя? — настаивал герцог, задыхаясь. — Если бы ты захотела, тебе никогда больше не пришлось бы плакать. Ты была бы самой почитаемой, самой любимой в Париже… Послушай меня, — проговорил он с пугающей пылкостью, — не уходи… Заклинаю небесами! Знай же — я люблю тебя!..
И в этот момент, когда Карл Ангулемский, бледный, с рукой на эфесе шпаги, уже приближался к ним, над Гревской площадью вдруг раздался оглушительный звук трубы… Тут же над толпой послышались яростные крики, и она отхлынула.
— Гвардейцы короля! Швейцарцы Крийона! Смерть им! В воду!
Это были те самые гвардейцы, что накануне пытались сокрушить воздвигнутые народом баррикады! Это были те, кого отряды Бриссака, Крюсе и Буа-Дофина оттеснили к ратуше, в которой они укрылись и провели ночь и откуда вышли теперь с трубачом во главе.
Герцог де Гиз с проклятиями отпрянул. Его спутники последовали за ним, наполовину обнажив шпаги… Народ, завидев своих вчерашних врагов, разразился криками ярости. В одно мгновение площадь, такая мирная и веселая, наполнилась криками горожан, бегущих вооружаться, и воплями напуганных женщин.
— К оружию! Смерть подручным Ирода!..
— В воду гвардейцев! В воду Крийона!..
Именно в эту минуту, когда вот-вот должна была Начаться перестрелка, в этой толчее и суматохе и встретились впервые лицом к лицу герцог Ангулемский и Виолетта…
Увидев, что Гиз бросился к Крийону, Карл вложил шпагу в ножны и остановился перед девочкой. Что-то похожее на проблеск надежды мелькнуло в прекрасных глазах Виолетты… Они стояли друг против друга, молодые и прекрасные, а вокруг бушевала буря. Оба были бледны, оба дрожали от волнения.
— Умоляю, — нежно сказал он, — ничего не бойтесь. Вы плакали… Этот дерзкий господин…
— Нет! О, нет! — сказала она со страхом. — Я плакала… потому что…
Она наклонила голову и грустным голосом еле слышно произнесла:
— Моя матушка умерла! Она тут… совсем одна!.. И некому помолиться над ее бедным телом.
