Уильям Дитрих - Мятежная дочь Рима
Знаменитый старый Адрианов вал имел репутацию страшного места. Бесконечные свирепые ветра, дувшие сразу с двух океанов, злобно завывали, словно банши[3] из кельтских легенд; ведьмы были столь же уродливы, сколь и страшны на вид, а оборванные торговцы бессовестны и нечисты на руку, как нигде больше. Жалованье вечно задерживалось, посылки и припасы постоянно пропадали по дороге либо просто раскрадывались, а посланные из Рима для расследования либо являлись с большим запозданием, либо не обладали практически никакой властью. И тем не менее год за годом, десятилетие за десятилетием, век за веком проклятый и проклинаемый всеми Адрианов вал продолжал стоять. Его построили в качестве сурового предупреждения варварам, и он до сих пор продолжал сдерживать их набеги.
А ворота? За ними ждали тяжкий труд, лишения и слава.
— Гонец из Шестого Победоносного! — закричал караульный, стоявший рядом с центурионом, догадавшись по значку, который реял над гонцом, о его принадлежности к знаменитому легиону. — Вести из Эбуракума!
Гальба в последний раз окинул себя придирчивым взглядом. Заранее подготовившись к этому моменту, он велел привести в порядок и надел свою парадную форму: поверх короткой, до колен, туники ярко сияли начищенные рабом доспехи, тяжелая золотая цепь и массивные браслеты свидетельствовали о его высоком чине, на груди, словно рыбья чешуя, сверкали и переливались серебряные медали. На боку висел длинный меч — такой же, как у всех петрианских конников, тяжелое лезвие которого, смазанное оливковым маслом, легко скользило в ножнах, увесистая рукоять, некогда украшенная золотой резьбой, от долгой службы стала почти что гладкой. Руку, в которой центурион держал жезл из виноградной лозы — символ власти, он от напряжения сжимал так крепко, что даже костяшки пальцев побелели. Как обычно, тут, вверху, на парапете, царил лютый холод. Дыхание центуриона белыми облачками пара вырывалось у него изо рта, но Гальба не чувствовал холода. Гордость и удовлетворенное честолюбие бурлили в его крови, готовые в любой момент вырваться наружу, точно лава из вулкана.
— Пусть боги будут милостивы к тебе, господин, и одарят тем, что ты желаешь, — вполголоса пробормотал за его спиной караульный.
Гальба глянул на него через плечо, с удивлением узнав в караульном солдата, совсем недавно по его же собственному приказу жестоко выпоротого плетьми за то, что он позволил себе уснуть на посту. Что кроется за его словами — насмешка… оскорбление? Нет, похоже, ничего, кроме почтительного страха и уважения. Никто не осмеливался смеяться над Гальбой Брассидиасом. Он заметил, как глаза солдата боязливо скользнули вдоль золотой цепи, которая на двух кольцах свешивалась с пояса Гальбы. Цепь сверкала нанизанными на ней многочисленными кольцами — золотыми, серебряными, железными, медными, костяными, деревянными, даже каменными. Каждое из них заключало в себе благословение какого-то божества. Всего их было около сорока.
— Да будет так, — кивнул центурион. — Пусть Рим даст мне, что я заслужил.
Петрианский полк уже давно не тот, каким он был прежде, подумал Гальба. Он уменьшился почти вполовину. Превратился в какое-то дикое смешение самых разных лиц, рас и религий. Чтобы солдаты не страдали от одиночества, им было дозволено жениться. Дощатые бараки, где они обитали, кишели распутными женщинами и визгливыми детьми. Многим из них казна уже давно задолжала жалованье, да и новые доспехи иным бы тоже не помешали. Но если Рим, очнувшись от спячки, пришлет им деньги и вооружение, все это мгновенно уйдет на уплату долгов, опутавших солдат, точно паутина, — неизбежное последствие царившей в гарнизоне скуки. Как обычно, людей не хватало — кто-то погиб или дезертировал, многие, раненые или увечные, лежали в госпитале. Отчаянно не хватало лишних лошадей. Если порядок еще как-то держался, то скорее по привычке.
Однако теперь все изменится. Скоро все станет возможно.
Гальба расправил плечи, висевшие на поясе кольца откликнулись мелодичным звоном, и караульный беспокойно шевельнулся. Гальба перехватил его испуганный взгляд.
— С этого дня, солдат, упаси тебя Бог уснуть на часах! — прорычал он. И рысью сбежал по истертым каменным ступенькам вниз, к подножию башни, навстречу своей судьбе.
Победа, принесшая ему славу, случилась месяц назад, во время кавалерийской вылазки, когда его полк был вынужден рыскать среди грязных свинарников и топилен для сала, принадлежавших Като Кунедда. Этот вождь одного из соседних племен, хитрый, пронырливый лизоблюд, не стеснялся при каждом удобном случае демонстрировать свою верность Риму — естественно, когда считал это выгодным. Донесение какого-то пирата, переданного с шайкой скоттов, варваров, населявших остров Эйре (старинное название Ирландии), заставило их совершить убийственный марш-бросок — они скакали не останавливаясь весь день и всю ночь, показавшуюся им бесконечной, а на рассвете оказались на берегу серого Ирландского моря. Их приветствовали затянутый дымом пожарища горизонт, слабые стоны испуганных женщин и вопли осиротевших детей.
Центурион, привстав в стременах, дал команду спешиться, его солдаты, стоя на подгибающихся от усталости ногах, торопливо расседлывали измученных лошадей, чтобы те могли попастись на траве. Привычным движением отстегнув болтавшиеся у седел шлемы, солдаты развернули скатанные кольчуги, которые везли с собой, чтобы не так потеть во время бешеной скачки. Потом облачились в них, приготовившись к бою. Перевязь с тяжелым боевым мечом в ножнах и кинжалом каждый аккуратно положил на траву, чтобы была под рукой. И только после этого они позволили себе жадно впиться зубами в черствый хлеб и сухие фрукты, дабы слегка утолить голод — все они хорошо знали, как опасно наедаться перед битвой.
— Будем атаковать? — Это был центурион Луций Фалько — способный воин, только уж слишком порядочный, по мнению Гальбы. Такие люди редко делают карьеру. Фалько состоял в отдаленном родстве едва ли не со всеми, кто имел отношение к Валу, ведь его семья служила в гарнизоне на протяжении чуть ли не шести поколений, — может быть, отсюда и его чувства, вряд ли подходящие солдату. В прежней армии его давным-давно услали бы в какую-нибудь отдаленную провинцию, где сантиментам нет и не может быть места, но в наши дни, думал Гальба, дешевле оставлять офицеров на прежних постах. Ничего не поделаешь — таков нынешний Рим.
— Будем ждать, — проговорил Гальба, обращаясь к столпившимся вокруг него офицерам. Усевшись на траву, он положил на колени свой собственный меч, по-прежнему остававшийся в ножнах, и принялся вертеть его. Беспокойные пальцы Гальбы выбивали по резной рукояти меча нервную дробь. Об этом мече давно уже ходили жуткие слухи — говорили, что рукоятка его, мол, вырезана из кости какого-то особенно упорного и безжалостного его врага. Центурион, естественно, знал об этом, но не пытался положить им конец. Собственно говоря, именно он-то и пустил этот слух во время давней попойки. Рассказ его сопровождался таинственными кивками и многозначительным молчанием. Гальба давно уже пришел к выводу, что командир просто обязан любыми способами поддерживать свою репутацию. Он умел не только одерживать победы, но делать это с блеском.
