Роберт Льюис Стивенсон - Клад под развалинами Франшарского монастыря
И она протянула ему свою руку, вздохнув при этом, а доктор улыбнулся и поднес эту милую, прекрасную ручку к своим губам и запечатлел на ней нежный поцелуй, полный благодарности. Он выиграл свое дело гораздо легче, чем он того ожидал. Уже в двадцатый раз он испытывал магическое воздействие своего неизменного аргумента — намека на возвращение в Париж. Шесть месяцев пребывания в Париже для человека со склонностями, знакомствами и связями доктора Депрэ и с его прошлым были равносильны полному разорению. Анастази удалось спасти последние остатки его былого состояния только благодаря тому, что она удерживала его безвыездно в деревне. Само слово «Париж» приводило ее в ужас. Она скорее разрешила бы своему супругу завести целый зверинец в большом саду позади дома и допустила бы даже усыновление маленького конюха, только бы муж не касался вопроса о возвращении в столицу.
Часов около четырех после полудня несчастный паяц отдал Богу душу; он так и не приходил в сознание с того момента, как впервые впал в забытье. Доктор Депрэ присутствовал при его последних минутах, и он же и объявил хозяйке и присутствующим, что комедия сыграна, что песенка паяца спета до конца, словом, что все уже кончено. После этого он взял Жана-Мари за плечо и вывел его в сад при гостинице. Здесь была удобная скамейка у самой реки. Доктор сел на эту скамейку и усадил мальчугана по левую руку от себя.
— Жан-Мари, — сказал он серьезно, — мир Божий очень, очень велик, и даже Франция, представляющая собой самую крошечную его частичку, слишком велика и обширна для такого маленького мальчугана, как ты. И хотя места в мире много всем, и во Франции тоже, но, к несчастью, всюду так много людей, от которых всем тесно, людей, которые со всеми толкаются и всем загораживают дорогу, и пробиться между ними чрезвычайно трудно. Кроме того, на свете слишком мало пекарен для всех голодных ртов. Хозяин твой умер, а ты один еще не можешь сам себе зарабатывать хлеб, а ведь воровать ты не желаешь? Не правда ли? В таком случае положение твое, как ты сам, вероятно, понимаешь, незавидное, даже, можно сказать, критическое в настоящий момент. С другой стороны, ты видишь перед собой в моем лице человека еще не старого, но уже пожилого, пользующегося всеми благами душевной молодости и здравого разума, человека образованного, развитого, живущего в достатке и довольстве, имеющего приличное положение в жизни и хороший, сытный стол, человека, которым нельзя пренебрегать ни в качестве друга, ни в качестве хозяина. И вот я предлагаю тебе стол, и одежду, и обучение разным наукам и познаниям, несравненно более целесообразным для мальчугана с твоим складом ума и способностями, чем поучение всех священников целой Европы, вместе взятых. Жалованья или какого-либо вознаграждения я тебе не предлагаю; но если ты когда-нибудь пожелаешь уйти от меня, ты в любое время найдешь дверь открытой и сможешь идти на все четыре стороны, а кроме того, я еще дам тебе сто франков, чтобы ты имел возможность начать с ними новую жизнь по своему усмотрению. А взамен того, что я тебе предлагаю, ты должен будешь в свою очередь работать на меня. У меня есть старая кобыла и тележечка, на которой я выезжаю; ты очень скоро научишься ходить за кобылой и обмывать и держать в порядке экипаж — и это будет твоим делом. Ты не спеши с ответом, а обсуди хорошенько, принять тебе или не принять мое предложение; подумай, что из двух для тебя будет лучше. Но помни, что я не сентиментальный человек, не сердобольный благотворитель, а человек, живущий исключительно для себя, и что если я делаю тебе подобное предложение, то потому, что имею при этом в виду свои цели и ясно предвижу известные выгоды для себя. Ну, а теперь подумай хорошенько и тогда скажи, как ты решил поступить.
— Я буду очень рад принять ваше предложение, — сказал мальчик. — Я положительно не вижу, чтобы я еще мог сделать, кроме этого. Благодарю вас очень, сударь, и постараюсь сколько могу быть вам полезным, обещаю вам это! — добавил он уверенно и с твердой решимостью в голосе.
— Спасибо, мальчуган! — сказал доктор с теплой ноткой в голосе, и при этом он встал со скамейки и утер лоб платком, потому что в эти минуты, пока решался этот вопрос, он переживал настоящую агонию страха. Ведь отказ со стороны мальчика после той сцены, которая происходила нынче после обеда у него с женой, поставил бы его в смешное положение перед Анастази, а этого он ужасно боялся. Потому-то теперь он почувствовал громадное облегчение, словно гора свалилась у него с плеч, и он заговорил совсем весело:
— Какой жаркий, душный вечер сегодня, не правда ли? У меня летом всегда являлось желание быть рыбой, Жан-Мари. Ты знаешь, что здесь, под Гретцем, протекает Луан, славная река… и лежал бы я где-нибудь под водяной кувшинкой у берега и прислушивался бы к звону колоколов; мне думается, что там, под водой, этот звон звучит особенно нежно и приятно, особенно хватает за душу. Вот была бы жизнь! Как ты думаешь? Хорошо было бы? А?
— Да, — сказал Жан-Мари задумчиво, — я думаю, что это должно быть хорошо.
— Благодарение Богу, у тебя, как я вижу, есть воображение! — воскликнул доктор и со свойственной ему экспансивностью и искренностью заключил мальчика в свои объятия. Но этот поступок его смутил мальчугана настолько же, насколько он смутил бы в Англии мальчика в школьном возрасте, то есть приблизительно одних с ним лет. Как видно, бедный мальчик совершенно не привык к такого рода проявлениям чувств.
— Ну, а теперь, — сказал доктор, — я отведу тебя к моей жене.
Госпожа Депрэ сидела в столовой в легком пеньюаре. Все шторы были опущены, а выстланный каменными плитами пол был только что опрыскан водой. Когда они вошли, госпожа Депрэ сделала вид, будто она читает роман, лежавший у нее на коленях, хотя еще секунду до того глаза ее были полузакрыты. Несмотря на то, что она была женщина весьма расторопная и большая хлопотунья, она тем не менее любила покой и наслаждалась им с большим удовольствием всякий раз, когда была не занята каким-нибудь безотлагательным делом; притом она имела также большую слабость ко сну.
Войдя, доктор торжественно отрекомендовал жене приведенного им мальчугана и в заключение в назидание добавил обоим:
— Вы должны постараться полюбить друг друга в угоду мне.
— Он прехорошенький! — заметила Анастази. — Ну, поцелуй же меня, мой славный малютка! — добавила она ласково, обращаясь к мальчугану.
Доктор положительно пришел в бешенство. Он вытащил жену в коридор и обрушился на нее целым градом упреков.
— Да в уме ли ты, Анастази! Где же этот ваш прославленный женский такт, о котором мне постоянно кричат! Видит Бог, я еще ни разу в жизни не видал его! Ты умная женщина, и вдруг обращаешься к моему маленькому философу как к какому-нибудь младенцу. К нему надо относиться с большим уважением, а не надоедать ему бабьими ласками и поцелуями, как малому ребенку.
