Сергей Наумов - На расстоянии крика
Но и человек, затаившийся за шкафом, инстинктом догадался, что Седой проснулся. В лицо ударил сильный сноп света.
– Не шевелиться... иначе пуля. Где оружие?
Яркий свет обжигал, слепил и казался нестерпимо долгим выстрелом.
Седой не раз переживал состояние полной скованности, когда мощная, непреодолимая сила прижимает тебя к земле и все над тобой гудит и свистит от бешено летящего металла, а ты совершенно беспомощен.
И быстро осознав свою беспомощность, Седой спокойно сказал:
– Пистолет в кобуре на стуле...
Свет метнулся но комнате, и разведчик разглядел того, кто каким-то чудом проник в его комнату. Все было обыкновенно в этом человеке: серый плащ, серая шляпа с широкими полями, длинное невыразительное лицо. В его руке чуть подрагивал девятизарядный вальтер.
– Руки... – приказал человек, подхватывая со стула кобуру с пистолетом.
Андрей выпростал из-под одеяла руки. Луч мощного фонарика уперся в пальцы и сделал их белыми, бескровными.
– Где камешек?
– А я думал вы собирались проверять документы, господин грабитель.
Седой сказал это мягко, с легкой издевкой, словно и не видел направленного в его сторону вальтера.
– Двух дырок будет достаточно, барон, – хрипло засмеялся человек в плаще. – Так камешек или две пули?
– Предпочитаю две пули и тебя на виселице, милейший... Чем скорее ты выберешься из моей комнаты, тем больше шансов сохранить шкуру.
Седой чувствовал: грабитель в замешательстве. Тот не предполагал, что события примут такой оборот. Он был смущен бесстрашием владельца бриллианта, его уверенностью и спокойствием.
Погас свет фонарика. Седой услышал, как щелкнул замок, дверь бесшумно и быстро открылась, и наступила тишина. И Седой, не успокоившийся после ожога страха, долго лежал в этой тишине, вспоминая все, что произошло, до мельчайших деталей. Больше всего его раздражало то, что он не услышал, как вошел грабитель. Он возник неожиданно, как привидение, и, если бы не навыки фронтового разведчика, Андрей закричал бы, давая разрядку взвинченным нервам.
"Собралось множество охотников, и с большой практикой", – вспомнил Седой слова забинтованного сапера. Он встал с постели и включил свет. И вздрогнул – на столе лежал большой запечатанный конверт.
Он знал ледяное ощущение одиночества. Ему случалось выбрасываться из самолета с парашютом в глубоком немецком тылу и по неделям жить чужой жизнью, а то и вовсе одному в сырых лесных землянках.
Сейчас он страшился вскрыть конверт, потому что боялся снова остаться один.
Седой закрыл дверь на ключ и взял в руки конверт. Осторожно надорвал его – на стол упала записка.
"Приказываю идти с группой Рорбаха. Достаньте темные очки и теплые перчатки. Следует изучить карту Южных Альп, направление – Северная Италия. Рация захвачена гестапо. Радист погиб. Австриец провален. Письмо из Центра уничтожьте. Будьте внимательны. Связь односторонняя. Записку сжечь. В знак того, что вы прочитали записку и согласны выполнять мои распоряжения, совершите завтра с майором Рорбахом прогулку на катере. Купите на набережной у женщины с зонтом букет хризантем. Подарите их фрау Хольценбайн. Аякс".
Глядя на горящий листок бумаги и потом, растирая меж пальцев пепел, Седой думал о человеке, многие годы, день за днем, идущем по краю бездны.
Он не читал по-фронтовому точных, лаконичных радиограмм Аякса, но представлял себе всю сложность и опасность его работы.
Андрей подошел к шкафу и достал из тайника перстень, долго разглядывал его – он только сейчас заметил, что камень имеет голубовато-зеленый оттенок.
Седой твердо решил сохранить бриллиант. Он теперь уже не сомневался, что письмо от Аякса принес "грабитель". Проверка была грубой и рискованной из-за недостатка времени.
Время теперь неслось вскачь. Если бы не эта неразбериха, он, безусловно, попал бы в сферу интересов гестапо, и тогда пришлось бы пройти всестороннюю проверку. Гестапо славилось оперативностью. Но не сейчас, когда приходилось спешно упаковывать чемоданы.
Седой понимал, что не от хорошей жизни Аякс пошел на такой риск. Меры предосторожности, которые он предпринял, были не очень надежны, и если формально следовать правилам разведки, то тот, кто скрывается под этим псевдонимом, должен замереть, затаиться, кануть на долгие месяцы в водовороте крупного города. Может, так бы оно и было, если бы не кончалась самая страшная в истории человечества война.
Уходя на задание и после, ведя разведку в тылу врага, когда приходилось особенно тяжело, Седой всегда вызывал в памяти картину атаки. Он ясно видел, как по команде ротного солдаты встают и бегут вперед, навстречу рвущим воздух осколкам и пулям, забывая о смерти и всегда помня, во имя чего принимают ее.
* * *– У майора фон Рорбаха было много друзей. Он учился с ними в академии, соревновался на ипподроме и просто рос под скупым солнцем Восточной Пруссии. – Рорбах лениво взглянул на плывущих навстречу катеру лебедей. – Вы должны меня понять, потому что ваш отец владел имением и стрелял диких голубей ради забавы в собственных лесах. Гауптштурмфюрер Каргер не учился в академии и не знает, что Киото – древняя столица Японии, как не знает того, что "Мозельвейн" двадцатого года нельзя запивать белым баварским пивом. Он учился делать колбасу, когда обожаемый фюрер взял власть...
– Американцы взяли Зальцбург, – сказал Седой.
– Вы хотите сказать, что аудиенция у Кальтенбруннера не состоится?
– Я не хочу сдаваться американцам...
– Вы знаете содержание письма, которое вручили Айгруберу?
– Нет. Но догадываюсь, о чем мог просить отец...
– Он просит переправить вас в Испанию... – Рорбах смотрел в упор. Седой не отвел взгляда. – Вы пойдете с нами, Удо. Война должна родить войну. Может быть, не так скоро, как бы нам хотелось, но это произойдет. Пока существует большевизм, мы дорого стоим, барон. Я думаю, что, пригласив меня на прогулку, вы хотели услышать именно это, Удо.
– Благодарю за доверие, – кивнул Седой.
Они сошли с катера и пошли по набережной в направлении старой, белой от времени церквушки, и по дороге Седой купил у женщины с зонтом букет роскошных махровых хризантем.
– Даме сердца? – улыбнулся Рорбах.
– Фрау Хольценбайн, – ответил с улыбкой Андрей.
– Хризантемы заставили меня вспомнить Японию. Жестокость и нежность – такова эта нация. Вот послушайте, Удо, о чем писал японский поэт Фудзивара Киесиэ в семнадцатом веке:
О, этот мир, печальный мир и бренный!
И все, что видишь в нем и слышишь, – суета.
Что эта жизнь?
Дымок в небесной бездне,
