Михаил Шевердин - Набат. Книга первая: Паутина
Раздражение разъяренной толпы сразу же сменилось сочувствием. И тот же голос, который только что кричал «Гады!», прозвучал совсем иначе:
— Чего фершал смотрел?
— Фершала, фершала! — закричала толпа, и опять все затопали, загудели, застучали.
Никто не слышал, как Седых бормотал:
— Все равно уж…
А Хайрулла, не разобрав, в чем дело, только еще более нахохлился, точно пытаясь защититься от лавины выкриков.
Воспользовавшись тем, что порыв ветра отнес шумы и вопли в сторону, председатель трибунала снова заговорил, предоставив слово общественному обвинителю.
Вышел на открытое место жизнерадостный здоровяк, с буденновскими лихими подусниками, и, громогласно откашлявшись, начал читать по бумажке:
— «Обвинительный акт»!
И так как толпа продолжала шуметь, он замолк и, положив на стол лист бумаги, грозно огляделся вокруг. Но шум не стихал.
— Молчать! — вдруг гаркнул общественный обвинитель так оглушительно, что кто-то с почтением отчетливо проговорил: «Вишь ты! Труба иерихонская!» Но команды толпа послушалась, и стало тихо, только ветер гремел на крыше вокзала полуоторванными листами железа.
— «Обвинительный акт»! — снова прочитал усатый, и теперь все прониклись драматизмом момента, посуровели.
Общественный обвинитель прочитал:
— «Красноармейцы Хайрулла Герфанов и Кузьма Седых…»
Услышав свое имя, Хайрулла поежился от зловещего предчувствия, а Седых увидел явственно у стены себя и бойцов, наведших на него винтовки.
Теперь уже ровным голосом общественный обвинитель читал:
— «…находясь в карауле по охране эшелона с боевым снаряжением, проявили преступное, халатное отношение к своим обязанностям, разжегши костер у вагонов для варки в котелке картошки и кипячения в чайнике чая, в результате чего обвиняемые сожгли два эшелона с крайне необходимым для Красной Армии снаряжением, что привело к взрыву и уничтожению государственного имущества. Имеются пострадавшие среди местного населения. Означенные Хайрулла Герфанов и Кузьма Седых в тот же день арестованы, а дело передано в Особый отдел дивизии…»
Откашлявшись, обвинитель продолжал:
— «Красноармейцы Герфанов и Седых, допуская халатность при разжигании огня около вагонов, сознавали, что их действие обращено против Красной Армии, и тем самым совершили прямую измену советской власти, оказывая помощь ее врагам…»
Тут ему пришлось остановиться. Кузьма Седых поднял голову и громко проговорил со стоном: А вот врагам не помогал…
Председатель трибунала нервно вскочил и приказал Кузьме помолчать до поры до времени. Обвинитель же распушил усы и продолжал:
— «Красноармеец Хайрулла Герфанов лентяй, крайне сварлив, пьющий человек, хотя обеспеченнее других, получал посылки из дому, всегда жаловался, каждый вечер исчезал, часто опаздывал из караула. Когда его арестовали, передал отделенному пачку денег, чтобы его отпустили, то есть давал взятку. Красноармеец Кузьма Седых — боец исправный, но темный, суеверный: рассказывал в казарме, что боится леших да водяных, неграмотный, насчет гулянок да женского пола всех хлеще…»
Никто не обратил внимания, как по шпалам к северному концу перрона подошел, чуть прихрамывая, Пантелеймон Кондратьевич. Он тронул за плечо сидевшего среди зрителей командира. Тот вздрогнул и изумленно обернулся. Они поздоровались и заговорили вполголоса.
На вопрос председателя, признают ли себя обвиняемые виновными, Хайрулла только взвизгнул:
— Он подбил… костер зажечь, — и показал на Кузьму, — с него, с Седых, спрашивай…
В горле у Кузьмы что-то странно забулькало, а глаза потемнели, но он промолчал.
— Зачем костер жгли? — задал вопрос председатель трибунала.
— Не с голоду же подыхать да с холоду… — снова крикнул Хайрулла. — Только все он.
— Да что ты? — удивился председатель Ревтрибунала.
— Конечно… сам ты, председатель, сидел в помещении, горячие щи ел, а мы на морозе, голодные.
Но Кузьма вдруг забубнил:
— Наша вина, товарищ командир, — и все тут.
— Ты вину принимай на себя, — заныл Хайрулла. — Ты огонь разводил? Разводил. С картошкой котелок принес? Принес… Ты… ты… Моей вины нету!
— Да ну… — только развел руками Кузьма. Он что-то хотел сказать, но растерянно открыл рот и замолк от изумления и негодования. Он стоял, сильный, огромный, расставив широко ноги, бессильно уронив обожженные, ставшие чугунными руки, и, недоумевая, старался понять подлинный смысл слов Хайруллы. Предоставили слово свидетелям.
— Вышел я этта… по нужде, — сказал рябоватый красноармеец. — Смотрю — ветрище… с ног бьет… вижу я этта огонь на путях. Одначе вижу Седых и Хайруллу… Ну я и пошел…
Молодой темнолицый парень, похожий на туркмена, с белой папахой на голове, сказал немного:
— Еду я на арбе… везу мешок ячменя… Смотрю — поезд, много вагонов и дым… много дыму… А потом как ударит… ничего не помню…
Старик дехканин долго вздыхал и, с трудом подбирая слова, заговорил:
— Дым стоял… дети играли… а потом, о господи, загремело — и дом мой упал, а сына и брата ранило… громом…
— Стрелять таких надо! — сказал сидевший впереди красноармеец.
Мгновенно толпу прорвало, и она заревела: «Стрелять! Стрелять! Чего на них смотреть? Хватит, довольно мерзнуть! Давай!»
Пантелеймон Кондратьевич набросал несколько слов на листке блокнота и послал председателю трибунала. Тот долго и внимательно читал. Потом поднял голову и, встретившись взглядом с глазами Пантелеймона Кондратьевича, понимающе кивнул.
Шум стоял долго. Он постепенно стих сам собой, потому что члены Ревтрибунала вполголоса совещались за своим столом.
Тоскливо, скучно смотрел Кузьма Седых на бойцов. Сколько среди них было товарищей, друзей. А сейчас? Сейчас все они кричали: «Стрелять! Стрелять!» Что ж, пусть стреляют. Один конец.
Он посмотрел на Хайруллу и не узнал его: так тот посерел и осунулся.
«Боится, трус. Помирать неохота», — заключил Кузьма Седых.
Заговорил председатель:
— Товарищи, нерушимо стоит на страже революции Красная Армия. Империализм, эмир, дожидающийся счастливых времен, — величайшая опасность для всех свобод, добытых трудящимися. Два лодыря и растяпы нанесли рабочему классу удар ножом в спину… Поднять на воздух столько амуниции, снарядов… Сколько лишней крови, красноармейской, народной, прольется из-за них…
И он показал на обвиняемых. Толпа опять заревела.
— Тише, товарищи! Оглашаю приговор.
Он отвернул лицо от все усиливающегося ветра и прокричал:
