Игорь Скарбек - За Тридевять Земель
Воспоминания Аны-Тересы были прерваны троекратным ударом колокола монастырской церкви. «А может, прав был падре Мариано, и Господь покарал ее за блуд, совершенный с еретиком, иноверцем...» Нет! Она вдруг явственно представила себе церковь изнутри, когда шла заупокойная служба по ее маленькой мучачите, отправляемая падре Бартоломе. Почему-то более всего поразил ее тогда голубоватый, прозрачный свет, лившийся через витражи окна со стороны Великого океана; да и сам храм представлялся в виде большого парусного корабля, на котором они хотели поплыть в далекое чудесное плавание с доном Деметрио... Юная испанка вновь погрузилась в воспоминания — на этот раз еще более далекие...
Очнулась она лишь после того, как совершенно явственно услышала печальные голоса, тихо читавшие заупокойную молитву: «Из глубин я воззвал к Тебе...» По узкой тропке среди надгробий и крестов старого испанского кладбища близ миссии Санта-Роса пробиралась процессия монахов-францисканцев и иезуитов. В скорбном молчании провожали они тело одного из своих собратьев к месту вечного упокоения. Чей-то голос речитативно выводил нению — отходную погребальную песнь отлетевшей душе. На сей раз то была душа последнего иезуита Калифорнии, как называли Хесуса недальновидные францисканские монахи... Странные это были похороны — впервые явные и тайные члены Общества Иисуса открыто явились в Калифорнии. Многие из титулованных и именитых особ крупнейших европейских дворов почли бы за честь принять участие в этих столь скромных похоронах. Процессия поравнялась с Аной-Тересой. Скорбная донна преклонила колени. Никто не обратил на нее ни малейшего внимания: черная мантия скрывала лицо и волосы прелестной испанки, а тень от каплички — и вовсе всю ее скорбную фигуру. Сказывали, что в стародавние времена собирались подле каплички той на свои сакральные бдения похороненные в округе святые праведники, мученики и подвижники господни...
После того как похороны окончились, до слуха Аны-Тересы доносились поначалу лишь ничего не значащие обрывки фраз и отдельные слова возвращавшихся монахов: «буэнас тардес...», «кон пермисо...», «сервус...» (Добрый день... с вашего дозволения... слуга покорный...) Две мрачные фигуры, поотстав от остальных, задержались в двух шагах от скорбной донны. То, что услышала она тогда, едва не помутило ее разум.
— Что было делать, Экселенц... Экситус акта пробат (Цель оправдывает средства).
— Не слишком ли жестокие средства?
— Увы, нам не приходится их выбирать. Как говорится, экс нихилё нихиль фит (Из ничего ничего не получается).
— Так вы говорите, мать сама подвела дитя под ваше благословение?
— Сама, Экселенц. В этом нельзя не узреть Перста Господня!..
— И ваши четки, которые коснулись губ младенца, были отравлены?
— Только одно зерно, только одно зерно, Экселенц... на третьей ступени.
— А как отнесся к случившемуся ее муж, отец ребенка, этот ваш колонист... как его...
— Алларт Беркс, Экселенц. Он не отец ребенку. О!.. Он весьма доволен. По крайней мере теперь за его спиной не будут говорить, что он взял под свою опеку еретическое семя.
— А мать?
— Она в отчаянии, но мне удалось ее убедить заранее, что так оно все и должно будет произойти. Она слишком тяготела к россиянам, ждала своего офицера. Мы беспокоились, что она может покинуть нашу святую римскую церковь. Это было бы неслыханно! Слава Господу, он уберег донью Кончиту... А теперь еще вокруг Аны-Тересы крутится этот... не то поляк, не то россиянин, не поймешь. Но разговоры у них были именно о том офицере. Это я знаю доподлинно от самого Алларта Беркса; он же сообщил нам, где находится лагерь проклятого Помпонио. Оказывается, наша обольстительная донна, в довершение всего, предоставляет приют мятежникам, чем немало вредит нам. И потом — этот странный православный монашек... но здесь я уже принял свои меры. Итак, экстрэмис малис экстрэма рэмэдиа (Против серьезных болезней нужны сильные средства), потому мы вынуждены были провести, так сказать, экспэримэнтум круцис (Проба крестом, решающий опыт).
— Да...— задумчиво протянул незнакомец, но тут же громко, почти торжественно изрек: — Вы поступили правильно во всем и к вящей славе Божьей. Об этом я не премину доложить его преподобию отцу-генералу нашего святого Общества Иисуса!
— Нет слов для выражения моей благодарности, Экселенц,— голос падре Мариано прозвучал непривычно низко, в нем отчетливо прослушивались нотки подобострастия.
В заключение разговора падре-отравитель заверил незнакомца в том, что завтра же поутру будет отправлен большой отряд солдат для захвата лагеря индейцев Помпонио.
Были мгновения, когда внимавшая всему этому страшному кошмару Ана-Тереса едва не закричала, подобно тому, как кричит от боли и муки смертельно раненный или попавший в западню зверь. Но неведомая сила удержала ее от крика. Когда голоса стихли, она тихонько поднялась и, неслышно ступая, быстро направилась в сторону караульной, где всегда — это она точно знала — стояло наготове несколько оседланных лошадей... В голове несчастной женщины будто колокол стучал: «иезуит, иезуит, иезуит... падре Мариано — иезуит...» Слово надменной донны, племянницы самого дона Гаспара Эль-Оро-и-Крус, вздумавшей в столь поздний час навестить своего «хворого» дядю-коменданта, самого важного сеньора в округе, было законом для караульного начальника. Он даже не удосужился обратить внимание на то, что Ана-Тереса поскакала не на север, а на юг, то есть в прямо противоположную от пресидии Сан-Франциско сторону.
После похорон Хесуса избранное общество собралось в монастырской трапезной-рефектории, дабы помянуть «последнего» (теперь это определение явно нуждается в кавычках) калифорнийского иезуита. Помимо местной духовной и светской аристократии, было здесь и несколько новых, недавно прибывших лиц — как духовного (судя по платью), так и недуховного (здесь судить уже труднее) звания. В меру закусывая и ведя неспешные беседы на всевозможные темы, гости засиделись допоздна.
В соседней, обитой тисненой буйволовой кожей комнате сидели двое из уже известных нам лиц; именно они вели ту страшную беседу, невольной свидетельницей которой оказалась несчастная Ана-Тереса. Незнакомый собеседник настоятеля миссии Сан-Игнасио, к которому почему-то все обращались не иначе как «Экселенц», сунул руку в глубокие складки своего схожего с рясой костюма и, достав оттуда пакет, почтительно подал его падре Мариано де Эррере. Пакет был запечатан пятью потемневшими от времени зачерствелыми старыми облатками. Настоятель сразу узнал печать с кабошона, вправленного в перстень генерального настоятеля Общества Иисуса. На лицевой стороне стояли имя и адрес президента калифорнийских францисканцев дона Бартоломе. Обратный адрес в Вальядолиде, как и следовало ожидать, ровным счетом ничего не говорил падре Мариано; на пакете была наклеена трехцентовая марка (возможно, первая в мире) с почтовым штемпелем Лос-Анджелеса.
