Хаджи-Мурат Мугуев - Три судьбы
— Эй, казачок! Нету промеж вас ищерских?
— Ищерцы подале будут. Здесь все павлодольцы.
— А-а, козлодеры, значится.
— Ну, вали, вали, тоже смехун выискался. Не задерживайся.
— А ну вылазь там, вылазь, хватит прохлаждаться, не на свадьбу приехали! — обходя вагоны, зычно выкрикнул вахмистр.
Эшелон стал медленно разгружаться. Из полуоткрытых теплушек вылезали казаки, таща за собой переметные сумы и холщовые мешки, набитые домашней снедью: салом, копченой рыбой и сухою вишней, среди которой лежали вкусные станичные коржи и кругляши.
— Ну, скорей там шевелись, черти не нашего бога! — напрягая голос, снова заревел вахмистр, — выводи людей с конями, жив-ва!..
Сотенный горнист заиграл сбор, и казаки, один за другим, стали медленно сводить по сходням коней. Трехдневная поездная тряска и частые паровозные свистки напугали коней, и теперь, несмотря на понукание, казаки с трудом выводили их.
— Н-но, иди, черт, тю, скаженный. Балуй у меня, — ругались казаки, вытягивая за чумбуры испуганных коней.
Высадка шла медленно. Казаки, все три дня провалявшиеся на сене, с опухшими от сна глазами, неловко и не спеша проводили коней мимо проверявшего эшелон командира.
Когда наконец эшелон выгрузился и длинная лента красных теплушек медленно поползла обратно, пополнение стало строиться на небольшой полянке. Вокруг прибывших сновали чужие казаки, ища среди них одностаничников и однополчан.
— Ста-ановись. Равняйсь. Смир-рна-а-а!.. — сердито скомандовал есаул, недовольно оглядывая лениво исполнявших команду казаков.
— По три — рассчитайсь, — снова проговорил он, медленно обходя фронт эшелона.
— Какой станицы? — внезапно остановился он, тыча пальцами в усиленно пялившего на него глаза Николу.
— Мекенской, господин есаул, — моргая глазами и краснея от натуги, выпалил Никола, не сводя глаз с офицера.
— Низовой? — раздумчиво переспросил есаул.
Ему, собственно говоря, не о чем было спросить Николу, и он просто задал первый попавшийся вопрос. Остановился же он только потому, что добродушное, круглое, безусое лицо Николы и его ласковые, ребяческие глаза так хорошо смотрели, что есаул, помимо своего желания, почувствовал, что ему надо сказать что-нибудь пареньку с таким приятным лицом:
— Низовой? — еще раз переспросил есаул. — Красногуз, значит, — и засмеялся.
По шеренге пробежал легкий услужливый смешок.
— Так точно, господин есаул, из них, из самых, — довольным голосом подтвердил Бунчук, провожая глазами уже удалившегося есаула.
— Ишь, Миколка, подвезло тебе. Гляди, теперь в холуи к себе возьмет, будешь за его конем дерьмо убирать, — сыронизировал один из казаков, стоявших рядом с Бунчуком.
— Поговори у меня в строю, собачья душа! Я тебе поговорю! — зашипел неожиданно откуда-то взявшийся вахмистр. — Что тебе строй, гулянка, что ли?!
— Тише там, на правом фланге! — недовольно поморщился есаул и, не оглядываясь, спросил: — Ну что, вахмистр, все готово?
— Так точно, господин есаул, все в порядке, — подтвердил тот.
Тогда есаул привычным голосом, звонко и весело, словно на параде, подал команду:
— Эшело-о-он, по коня-а-ам!..
Казаки быстро разобрали своих коней и в несколько секунд снова построились.
— Эшело-о-он, са-а-адись! — снова скомандовал есаул и тяжело, по-стариковски, взгромоздился на седло.
— Справа по три, правое плечо вперед, ша-а-а-гом марш!.. — выкрикнул он и, пропуская мимо себя голову колонны, коротко бросил вслед: — Прямо-о-о…
Затем он, еще раз оглядев проезжавших мимо него казаков, дал повод своей застоявшейся и начинавшей нервничать кобыле и, сопровождаемый вахмистром, широкой рысью стал обгонять растянувшийся эшелон.
К вечеру пополнение дошло до местечка Березовое, где на отдыхе стояла 2-я Терская дивизия, сильно поредевшая и измотавшаяся в последних боях.
На другой день эшелон был разбит на шесть одинаковых частей, которыми должны были пополнить сотни.
Никола Бунчук и все казаки из станиц, расположенных от Мекеней и Галюгая до Наура и Ищерской, попали в третью сотню есаула Ткаченко, почти сплошь составленную из казаков низовых станиц.
— Ну шо ж, Миколка, чего ты привез мне из дому? Небось полны торбы добра понаслали, — пошутил молодой статный казачина, протискиваясь сквозь толпу станичников, окруживших Николу и прибывших вместе с ним мекенских казаков.
— Ой, так то ж Скиба, — даже присел от удивления Бунчук, радостно глядя на приятеля.
— Ну да ж, я. Ну здоровочки, друже, здоровочки, — и Скиба, обняв Николу, стал энергично целовать его, затем, держа друга за рукав, отвел в сторону. — Ну, как дома поживают?.. — присаживаясь на седла и закуривая крученку, спросил он. — Как отец с матерью, жена? — он слегка закашлялся, делая вид, будто поперхнулся дымом.
— Дак, живут, слава богу. Ничего худого, кажись, и нету, — сказал Никола, — честь честью, как полагается, все справно…
— Та-ак, — протянул Скиба, — ну а к бабам, к жалмеркам, небось парни захаживают?
— Ну, кому там, на станице никого из казаков и не осталось, одни старики да слепые. Вот после нас, гуторят, всех девятисотого году забирать станут, начисто уметут…
— Оно так, — со вздохом согласился Скиба и, помолчав, уже с надеждой добавил: — Значит, говоришь, все в справе?
— Это точно, не сомневайся. Против твоей жены никто сплеток не кинет. — И уже смеясь и похлопывая друга по плечу, Никола сказал: — Ну, ладно, принимай подарки, жинка у тебя дюже добрая, чего хошь наслала — и вишенья сухого, и кругляшей, и сала…
— А письма нема?
— Нема, — покачал головой Никола, но, видя, как потемнело лицо Панаса, по-детски добродушно рассмеялся и, ткнув в бок приятеля, полез в потайной карман, где лежали его деньги, 60 рублей, и смятое письмо для Скибы.
Через некоторое время оба друга, веселые и довольные, развалившись на разостланной бурке, с аппетитом уничтожали молочные домашние кругляши, приятно хрустевшие на зубах. Около них стоял потемневший от нагара котелок с горячим чаем, лежало несколько обгрызанных, замусоленных кусочков сахару.
Скиба, довольный письмом жены и особенно рассказами Николы, блаженно улыбался, поминутно забрасывая приятеля вопросами:
— Ну, а леваду починили?
— Кубыть, да, — подтвердил Никола.
— Ну, а жена по мне соскучилась?
— Да что я тебе, цыганка, что ли?
— Ну, а как письмо Парасковья тебе отдавала, ничего, окромя, сказать не велела? — несколько раз переспрашивал Скиба.
Друзья еще долго беседовали, вспоминая родную станицу.
