Андрей Семенов - Другая сторона
А эти сводки Совинформбюро? В народе их называют «охотничьими рассказами». Я понимаю, конечно, что Щербаков и Лозовский, стоящие во главе этого рупора, люди малокультурные и ограниченные, но зачем же так беззастенчиво врать? Всякий, у кого под рукой есть карандаш, уже давно подсчитал, что, если верить этим сводкам, сведя их воедино, то мы убили фашистов вдвое больше, чем на самом деле существует взрослого населения в Германии. Идиоты!
Идиотизм. Везде идиотизм! В Ставке, в штабах, в наркоматах. Когда немцы осенью повели свое последнее наступление на Москву, они разбомбили штаб Западного фронта. В том числе — оперативное управление. Командующий Западным фронтом — а кто там у нас тогда им командовал? — остался без связи с войсками, не имея ни малейшего представления об их местонахождении, а войска остались без командования и были предоставлены сами себе. При этом штаб фронта два месяца сидел на одном месте, и никто не удосужился дать команду отрыть блиндажи! Воистину, наша российская глупость безгранична. Безалаберность наша нескончаема и всепроникающа!
И так — во всем, чего ни коснись!
В сорок первом под Киевом шестьсот тысяч попало в плен, хотя даже Буденному и его коню было ясно, что город не удержать и войска надо заблаговременно отводить на левый берег Днепра. Жителям объявили за несколько часов до отступления, что армия оставляет город. Началась давка. Снова тысячи неоправданных жертв. Под Брянском — полмиллиона в окружении. Под Вязьмой — столько же. За четыре месяца войны два миллиона красноармейцев попали в плен! Что у нас, люди лишние?!
Ну ладно, пусть поражения наши всегда грандиозны, как грандиозны наши потери во время наших поражений. Но почему мы и победы свои оплачиваем сотнями тысяч жизней?! Под Москвой — миллион убитых. Под Ржевом — еще миллион. Даже стих появился: «Я убит подо Ржевом». Зачем нужен был тот Ржев?! Под Харьковом — снова шестьсот тысяч положил дурак Тимошенко. Сталинград — еще больше миллиона! Харьков то берем, то отдаем. По шесть раз из рук в руки переходит. Уже и жители, наверное, запутались, не знают, какая там у них сегодня власть.
А Ленинград? По радио, в газетах каждый день: «Город стоит, город держится». И нигде не мелькнуло, что миллион вымерло, вымерзло, околело от голода и мороза только в первую военную зиму! Что ежедневно умирали десятки тысяч мирных граждан в первую зиму. Столько же — в следующую. Что на Невском пятачке уже погибло несколько десятков тысяч красноармейцев и краснофлотцев, и их снова гонят на этот пятачок, как скотину на убой. Зачем оборонять город? Находясь на самом северо-западе страны, на самой границе с Финляндией, никакого стратегического значения он ни имеет и иметь не может! Неужели сокровища Эрмитажа и купол Исаакиевского собора стоят такой оплаты?! Не можете оборонять город — сдайте его немцам к чертовой матери, пусть подавятся! Пусть растащат Эрмитаж, раскатают по камушку Петропавловскую крепость, увезут в Берлин Александрийскую колонну, но миллионы ленинградцев останутся живы!
Никакие сокровища мира не стоят самого главного сокровища — жизни человеческой.
А там — миллионы жизней».
Филипп Ильич не был брюзгой и критиканом. Но то, что он видел вокруг себя ежедневно и ежечасно, вот уже почти два года, своей непроходимой тупостью и бесталанной некомпетентностью разрывало его душу. Хотелось собственноручно, из табельного, пристрелить этих буденных, ворошиловых, жуковых, тимошенко, куликов. Сдерживало его только одно — понимание системы. Той самой системы, которой верой и правдой служил Филипп Ильич вот уже двадцать пять лет, как солдат при Петре. Зная досконально эту систему, Головин ясно отдавал себе отчет в том, что сама по себе смерть десятка головозадых генералов и маршалов ничего не изменит. На место Ворошилова поставят какого-нибудь Порошилова, а вместо Буденного придет Забубённый.
«Почему у немцев нет такой неразберихи и бардака, как у нас? Почему они могут наладить и быт, и подвоз снаряжения? Почему они не бегут, а отходят? И позиции для отхода у них всегда заблаговременно подготовлены на самых выгодных рубежах? Я понимаю, конечно, что чем больше народа, тем больше несогласованности. Невозможно совсем без сбоев и проколов скоординировать деятельность сотен тысяч человек при подготовке наступления. Но почему у немцев вся эта ненужная и мешающая общему делу придурь сведена до минимума?! Почему мы не можем так же?! Может, и в самом деле: расстреливать надо больше? Как только на каком-либо участке бывший унтер Жуков прикажет расстрелять несколько десятков командиров, так сразу же восстанавливается порядок по всему фронту! Все службы работают согласованно и слаженно. Стойкость войск возрастает многократно! Неужели мы, русские, не можем жить без розог?! Азиатчина. Нам именно так и надо — чтобы нами непременно правил хан!»
Затронув в своих размышлениях немцев, Головин вспомнил Штейна.
«Вот ведь — умница! И тоже немец. Немец Поволжья. Крутовато с ними обошелся товарищ Сталин. В работе и у Олега Николаевича, разумеется, тоже был брак. А куда без него, без брака? Но почему у Штейна этого брака было в разы меньше, чем у наших, русских сотрудников? Выросли в одной стране, учились в одних школах, заканчивали одни командные училища, служили в одной и той же армии. Так почему такой разный, черт возьми, результат?!
И этот фон Гетц ведет себя в плену спокойно и с достоинством. Даже согласие на сотрудничество дал так, будто сделал мне огромное одолжение. Интересно, а как бы я сам новел себя, окажись в плену? Хватило бы у меня силы духа, чтобы вот так, едва ли не надменно, разговаривать с немецкими чинами? Рубаху на груди рвать и кричать «Да здравствует товарищ Сталин!» я бы точно не стал. А этот фон Гетц держит себя волне достойно и к обязанностям своим относится добросовестно. За те два дня, что он под моим присмотром обучает наших летчиков, отношения между нами определенно потеплели. Он и сам рад до смерти вместо лагеря, пусть и комфортабельного, окунуться в привычную для себя среду. Какая, в сущности, разница, свой летчик или чужой? Под комбинезонами форму не видать. Все равны. Кажется, этот парень скоро дозреет до того, чтобы сыграть свою партию в моей игре».
На КПП его как будто ждали. Часовой не успел проверить пропуск, как возле шлагбаума, лебезя и заискивающе улыбаясь, замаячил подполковник Волокушин — комендант аэродрома.
— Товарищ генерал! — подлетел Волокушин к машине, неся правую ладонь возле фуражки с голубым околышем. — За время вашего отсутствия происшествий не случилось! Комендант аэродрома подполковник Волокушин.
— Здорово, Волокушин, — подмигнул коменданту Головин, не вставая с сиденья. — Где мой подопечный?
