Сергей Бузинин - Последняя песнь Акелы-2

— Тогда тем более спасибо, мэм, — Бёрнхем, сглотнув прогорклую слюну, прижал руку к сердцу и склонил голову еще ниже. — Спасибо от меня и моих людей.

Часом позже, выезжая за ворота, Фрэнк оглянулся. Хозяйка, бессильно опустив ненужное уже оружие, так и стояла посреди двора и глядела им вслед. А по её щекам беззвучно катились слезы.

— Ты чего у них упёр, чиф? — Майлз привстал в стременах и в который раз за последние несколько часов нервно оглянулся на столб пыли, клубящийся далеко позади.

— Да ничего такого, — разглядывая погоню в подзорную трубу, недоуменно протянул Бёрнхем. — Деньжат и побрякушек немного, да кучу бумажек для сэра Робертса…

— Чё ж они тогда вцепились нам в задницу, как дворовая шавка в дармовой мосол? — Сварт, со злостью саданув кулаком по седельной луке, взвыл от боли. — Может, и вправду бросить им кость, чтоб отвязались? Решать, конечно, тебе, чиф, но если что знай: я б остался. Хоть отдохну… напоследок…

— Вместе пришли, вместе, если, как ты говоришь, что, и останемся, — не отрываясь от окуляра, отрезал Бёрнхем. — Так что ты не нуди, а отдыхай, пока стоим. Минут десять у тебя еще есть.

— О! Тогда я в фургоне пороюсь! — обрадовано фыркнул Паркер. — А то я на этой деревяхе, — он звонко пристукнул по сиденью, — все седалище себе отбил!

Отхлебнув из фляги изрядный глоток, техасец скрылся в фургоне. Сначала послышался костяной удар обо что то железное, после — раздраженное шипенье и сдавленные чертыханья, затем затрещала рвущаяся мешковина.

— Ой! Мамочка моя! — вдруг донесся из фургона восторженно-удивленный возглас Паркера. — Ох, ни черта себе! Это ж надо, такое счастье привалило!..

Внутри повозки вновь что-то зашебуршало и наружу показался Паркер.

— Смотрите, что я нашел! — Рой вытянув руки вперед, раскрыл ладони и показал их друзьям. — Там этого добра во! — пытаясь воспроизвести объем находки, он развел руки в стороны как можно шире. — Как бы не под двести фунтов!

Бёрнхем всмотрелся в находку и невольно сглотнул слюну. На ладонях Паркера мутно желтели кругляши золотых самородков.

— Ну, всё! Приехали! — откуда-то из травы раздалось обескураженное ворчание Сварта. — Теперь они точно не отстанут… Дак что, готовимся к бою, чиф?

— Не надо к бою, — взлетев в седло одним движением, уверенно бросил Майлз. — Они отстанут.

— И как? — Бёрнхем взглянул на друга с надеждой и одновременно с недоверием.

— Все просто, чиф, — самодовольно улыбнулся Митчелл. — Если вы помните, миль через пять будет глубоченная расщелина, миль в десять длинной. Ну, мостик через неё еще был, помните?

— Ну, помним, — недоверчиво хмыкнул Паркер. — Только чё с того?

— Он, конечно, на вид хлипковат, но только на вид, — терпеливо пояснил Митчелл. — Как только мы его переедем, я его взорву к черту. Нет! — обрадовавшись вдруг новой идее, взмахнул шляпой Майлз. — Я взорву эту рухлядь, когда они въедут на мост!

— И чем ты его взорвать надумал? — задумчиво обронил Бёрнхем, обводя взглядом сияющие надеждой лица друзей.

— А он встанет перед мостиком, — скептически поморщился Сварт. — Сделает так, — он надул щеки и резко выдохнул. — Бу-у-у!!! Тот и развалится.

— А вот и нет, — хитро осклабился Майлз. — Я, прежде чем коняшек вывести, десяток пачек динамита в фургон закинул. Жаль, динамо-машину не успел.

— Чего-о-о!?! — ошарашено вскинулся Паркер. — Эта дрянь у меня за спиной всю дорогу валялась?! Да одной пули достаточно было, что б мы все — ФУХ!!! — изображая облако разрыва, всплеснул руками Рой. — Озверел, да?

— Так ведь не попали же? — флегматично пожал плечами Митчелл и повернулся к Бёрнхему. — Я заложу заряды под опоры мостика, но машинки у меня нет, поэтому ты, Фрэнк, когда я скажу, выстрелишь по закладке.

— А динамит взорвется от пули?

— Мой — обязательно! — радостно оскалился Митчелл. — Я для надежности туда детонатор суну. Ну, что-то вроде. Только надо этих, — он махнул рукой в сторону погони, — хотя б на полчаса опередить.

Судьба оказалась благосклонной к маленькому отряду и, после того, как Митчелл заминировал мост, ждать пока порядком утомившаяся погоня доберется до расщелины, пришлось почти три часа.

— Как только первые всадники доедут до платка на перилах, — обращаясь к Бёрнхему, едва слышно выдохнул Митчелл, — стреляй по красной блямбе на шашках.

Фрэнк едва заметно кивнул и, вслушиваясь в перестук копыт по деревянному настилу, приник к прицелу. И как только первый всадник перешагнул условную черту между жизнью и смертью, плавно выбрал спуск. Курок щелкнул по бойку, и гром взрыва, многократно отразившись эхом от стен расщелины, заглушил частые хлопки выстрелов. Засада на охотников спешно выбивала не успевших въехать на мост преследователей.

— А ведь они совсем не за этим золотом гнались, — Бёрнхем, затратив на привале не меньше двух часов на вычитывание похищенных из кабинета директора документов, обвел друзей победоносным взглядом. — Этот фургончик для них мелочь, тьфу! Он не единственный такой. И в этих бумагах, — Фрэнк потряс стопкой зажатых в кулаке листов, — сведения не только об отдельных фургонах, а и о целых караванах. И в связи с этим, друзья мои, есть разговор…

Из дневника Олега Строкина (Лев Троцкий).

Как мне надоел вечный шорох ветра по брезенту палатки. Вот уже две недели, как я валяюсь в госпитале, и с каждым днем это бесконечное шебуршание раздражает всё больше. И ладно, если бы ветер просто развлекался, так он еще и нашептывает постоянно. Все шепчет и шепчет… Сволочь.

Нам не дано…

Какие расхожие строки, можно сказать — брэнд. И если процитировать их моим современникам палитра ответов будет весьма разнообразна…

Вот только кто они — мои современники? Те, кто остался там, в двадцать первом веке? Или те, кто здесь и сейчас радуется последним дням девятнадцатого? Самое смешное, что я и сам не знаю, кто они — мои современники… Да что тут речь о посторонних вести, если я даже толком не знаю, кто же я сам: Олег (да! Именно — Олег! Рискни кто-нибудь сейчас бросить мне это паскудное — «Алик», схлопочет в табло без разговоров) Строкин? Александр Лопатин? Лев Троцкий? Кто я!? Кто?! Не знаю. А все потому, что: «Нам не дано…»

И даже не очень ясно, чего ж мне не дано: знать, чем наше слово отзовется, или чему ж так радуется ветер? Хотя какая разница? Один чёрт, не знаю ни того, ни этого. Хотя нет, про слово знаю. Если верить (а как тут не верить, если так говорят все вокруг?) Всеславу Романовичу, то мое слово отозвалось, да так, что англичанам икается до сих пор. Мафекинг пал. Что ж, у британцев был выбор и они его сделали. А мы?