Сергей Карпущенко - Капитан полевой артиллерии
Динтер улыбнулся еще более ядовито и, казалось, пришел в совершенно восхитительное состояние духа.
– Вы многого еще не знаете, капитан, – как бы жалея Лихунова за его простодушие, сказал комендант. – Поживете еще немного в заключении и тогда поймете, какое правительство расположено к вам больше: русское или германское. А теперь идите. Я не стану налагать на вас взыскание. Сегодня вам будут прививать холеру – мы заботимся о здоровье своих подопечных.
И Лихунов ушел.
В тот день всей партии военнопленных делали прививку. Выстроили во дворе колонной, велели снять шинели, – был конец сентября, прохладно было, – кители, гимнастерки. Они стояли в одних рубашках, курили, ждали, пока не подойдет их очередь и их тела примут в себя что-то чужое и губительно-вредное. По одному они заходили в лазарет, где фельдшер-студент делал им инъекцию, обтирая иглу шприца через одного, потому что берег спирт, необходимый ему для других целей, и, полагая, что русский военнопленный и не то в состоянии вынести без особого ущерба для своего здоровья. И колол он тоже как попало и куда попало. Потому что слышал об удивительной невосприимчивости русских к боли. Студенту даже интересно было наблюдать за их реакцией, но скоро он разочаровался в своих пациентах, потому что многие хоть и не вскрикивали от боли, но, во всяком случае, вздрагивали, по телам их пробегали волны, мышцы непроизвольно напрягались, и с уст срывались непонятные слова, звучащие неприлично грубо и по-варварски неблагозвучно. И начинающий медик продумывал план короткого научного сообщения, которое он сделает сегодня в кругу своих молодых коллег-студентов, оставленных в Нейсе для нужд гражданского населения, сделает коротко и непринужденно, как подобает будущему врачу, и даже повторит несколько тех грубых слов, что произносились вздрагивающими русскими. А потом они будут пить спирт при свечах, и вечеринка получится вполне приличной, тем более если придет очаровательная Магда Ритцгоф.
А русские, приняв в свои израненные, полуголодные тела холерную палочку, выходили, уступая место другим. К вечеру у многих поднялась температура, но их все-таки вынесли на проверку, и они стояли, шатаясь и поддерживая друг друга, чтобы, когда произнесут их фамилию, заверить фельдфебеля в том, что они никуда не убежали, еще не умерли или попросту не уклонились от соблюдения лагерного распорядка. Ночью они стонали, проклинали немцев, холеру, войну, императора германцев, русского царя, Новогеоргиевск, а некоторые и родную мать.
Утром десять человек на поверку выйти не смогли. Пятеро из них лежали с отворенными глазами, с какими-то темными потеками в углах открытых ртов. Им затворили остекленевшие глаза и подвязали челюсти кусками полотна – разорвали простыню. Среди умерших был Ржевский, пришедший в лагерь полным и цветущим, но Лихунов не видел его тела, потому что лежал почти в беспамятстве с высокой температурой – он был среди тех пяти, чья жизнь и смерть еще бросали жребий…
Он поднялся с нар только через четыре дня, успев как раз к другой прививке – вживляли тиф. Пленные пытались сопротивляться, но их просто никто не слушал. Наиболее ретивых приводили в лазарет конвойные и держали за руки, пока студент колол, других же просто попугали карцером, хлебом и водой, отправкой на работы в рудники. И каждый понимал, что если он не умрет от тифа, то обязательно погибнет от недоедания или на работе в рудниках, поэтому всем пленным, за исключением умерших от холеры, ввели еще и тиф. Вполне возможно, разговаривали между собой военнопленные, немцы не хотят их убивать нарочно, но они, приученные к порядку, не могут не подчиниться кем-то изданной инструкции. И несмотря на то что прививка тифа убила еще троих, пленным приживляли еще и оспу, шутливо обещая выжившим вечное существование.
Лихунов перенес все прививки и не умер, хотя принимал все происходящее с ним почти равнодушно.
Он много думал о Маше, и теперь его жизнь, казавшаяся ему после смерти жены и дочери совершенно бесцельной, представлялась ему способной наполниться каким-то содержанием, но девушки не было подле него, не могло быть, а война казалась бесконечной, так что все у него в душе притихло и то ли постепенно умирало, то ли крепко спало и не торопило пробуждение.
Месяц в карантинном лагере был похож на год. Лихунов поднимался с истошным криком фельдфебеля, гнавшего пленных на поверку, выходил и занимал в колонне место, к которому уже привык, – между евреем-подпрапорщиком, все время мастерившим дудочки, потому что мучился отсутствием оркестра, где играл в Новогеоргиевске, и поручиком с фамилией Задрыгло, не отзывавшимся обыкновенно сразу, когда произносили его имя, – он то ли дразнил этим фельдфебеля, то ли стеснялся признаваться в том, что является владельцем такой смешной фамилии.
Потом их кормили, давая по полфунту прокисшего хлеба, выпеченного с мусором, несколько полугнилых картофелин и по куску селедки, положенной прямо на дощатый длинный стол. Запивали еду чашкой несладкого кофе, сваренного из цикория. В обед давали брюквенную или свекольную баланду и снова полугнилой картофель. Военнопленные, как это было им обещано, могли воспользоваться лагерным магазином или кантиной, но там, за исключением селедок, яблок и табака, нечего было покупать. Так они и жили в карантинном лагере, защищенные от холеры, тифа, оспы, но беззащитные перед приближающимися холодами, голодом, насекомыми, кишевшими на них, наглостью и издевательствами надсмотрщиков, тоской, бездельем и тщетностью надежд быть отправленными на родину.
Лихунову один из офицеров подарил тетрадь, толстую, обернутую в добротный коленкор. Он долго не мог решить, какое применение найти тетради, но в один из дождливых, нудных вечеров, скуки ради, решил начать вести дневник, чтобы внести в него события новогеоргиевской осады. Он уже хотел приняться за работу, но понял вовремя, что нужно будет записать все, что случилось с ним с того дня, когда он в Юрове познакомился с Машей. Нет, он не боялся когда-нибудь забыть все это, просто, возвращаясь к эпизоду встречи, он знал, что переживет случившееся с ним острее и словно вернет его себе, приблизит, заставит память оживить и Машу, и Залесского, и незаслуженно обиженного им погибшего Кривицкого.
ГЛАВА 23
В десятых числах октября совершенно неожиданно для всех младшим офицерам разрешили надеть снятые с них погоны и кокарды.
– Ну, не иначе как в Россию отправляют, на обмен! – всполошились простодушные, но в ответ получали скептический яд тех, кто был посмышленей:
– Может, и на пособьице выходное надеетесь, чтоб приятней до Петрограда ехать было? Подумайте только, в Россию они засобирались! Долго мы так не смеялись!
