Крест и полумесяц - Мика Валтари
— Лишь Аллах может спасти нас, — сказал он проникновенно. — Но опыт, приобретенный мной за долгие годы войны, научил меня не надеяться на чудо. Мы вынуждены дать сражение в чистом поле, ибо старые стены Туниса рухнут при первом обстреле железными ядрами, а предательски настроенные жители города скорее ударят на нас с тыла, чем ввяжутся в войну с императором. Помните также, что мы ни в коем случае не должны спускать глаз с христианских рабов и пленных, которые уже много недель содержатся в подземельях этого дворца. Кандалов для всех не хватит, но никому нельзя разрешить свободно передвигаться по городу. С именем Милосердного на устах я вступаю в открытый бой, ибо человек я мужественный, к тому же дорожу своей честью. Однако арабской коннице тоже доверять нельзя — ради спасения своих бесценных скакунов она разлетится, как плевелы по ветру, лишь издали заслышав выстрелы из пушек или аркебуз. Но мы не в силах изменить что-либо, так да свершится воля Аллаха. И лучше попытать счастья в бою, чем искать спасения в бесчестном бегстве, которое не менее опасно и так же трудно.
И решение было принято. А на следующий день, когда императорские отряды вышли из укрепленного лагеря, мы тоже покинули пределы городских стен, чтобы в чистом поле сразиться с самой опытной и воинственной армией в мире.
На равнине за стенами Туниса сомкнутые ряды наших воинов, готовых к бою, вовсе не казались такой уж маленькой и безобидной группкой смельчаков. Арабские всадники в белых одеждах сплошь покрывали пологие склоны близлежащих холмов, а отважные местные жители, кнутами выгнанные из своего города, вооружились кто чем мог — палками, копьями и даже топорами, ибо Хайр-эд-Дин, потеряв арсенал, не мог им предложить оружия получше, да и не доверяя им, вряд ли бы дал им в руки что-нибудь более опасное.
Численностью мы почти не уступали императорским войскам, хотя, наверное, и не было в наших рядах девяноста тысяч человек, как потом утверждали христианские летописцы, сверх всякой меры превознося мужество воинов своего государя.
Вооруженный легким мушкетом и кривой турецкой саблей, я сопровождал Антти, который принимал участие в сражении. Но я делал это вовсе не из желания воевать, а потому, что среди янычаров и отступников Хайр-эд-Дина чувствовал себя в большей безопасности, чем в беспокойном городе, где в любой момент могли вспыхнуть бунты и мятежи.
Однако битва длилась не дольше короткой молитвы перед дальней дорогой.
Увидев сомкнутый строй медленно продвигавшейся вперед императорской пехоты, арабские всадники атаковали вражеские каре, уже издали засыпая христиан градом стрел. Они пустили коней в галоп и помчались вниз по склонам холмов, размахивая саблями и дико вопя. Но как только заговорили императорские пушки и аркебузы, встречая наступающих прицельным огнем, арабские всадники завопили еще громче, разлетелись во все четыре стороны, прихватив с собой мужественных жителей Туниса, и скорее чем вышли, скрылись за городскими стенами.
Восседающий на взмыленной лошади Хайр-эд-Дин вдруг обнаружил, что просторная равнина странно опустела. Вокруг него оставалось не больше четырех сотен отступников, в то время как навстречу им двигалась тридцатитысячная лавина хорошо обученных воинов императора — не считая артиллерии и аркебузиров.
В этот самый опасный миг в своей жизни владыка морей не потерял головы. Громко взывая к Аллаху, он послал в бой своих янычар, чтобы они заслужили рай в схватке с гяурами и задержали врага, пока он, Хайр-эд-Дин, не приведет бежавших обратно на поле боя.
Вонзив шпоры глубоко в бока лошади, Хайр-эд-Дин помчался к городу с такой скоростью, что не один бежавший пал под копытами его скакуна.
Мы же, оставшиеся на поле сражения, могли спастись, только держась все вместе и шаг за шагом отступая к городу, уходя медленно, ибо не было у нас, как у Хайр-эд-Дина, быстроногих скакунов.
Когда, окровавленные и обессиленные, мы наконец оказались под защитой городских стен, то увидели, что на узеньких улочках идет настоящая бойня. Из-за каждого угла жители Туниса нападали на турок, а с крыш кидали в них чем попало, ругая и проклиная захватчиков, в то же время они громко призывали всех встать на защиту города, сбросить кровавое ярмо Блистательной Порту и с радостью встретить своего владыку Мулен Хасана — спасителя и освободителя.
В тот же миг на башне касбы взвился белый флаг. А когда Хайр-эд-Дин попытался попасть во дворец, чтобы спасти свои сокровища, ворота касбы оказались наглухо закрытыми, христианские же пленники, сбросив свои цепи, заняли касбу и уготовили ему не слишком радушный прием — со стен закидали камнями и обстреляли из непонятно откуда взявшегося оружия. Его ранили в лоб и подбородок — правда, не очень серьезно.
Таким вот образом Хайр-эд-Дин из-за бунта христианских пленников лишился всего за исключением подручного ларя, а также драгоценностей и золота, которые втайне успел отослать на рассвете в город Бона, где в надежном укрытии уже ждали его пятнадцать легких галер, успевших вовремя покинуть Ля Толетту. Так что не стоит удивляться, что у запертых ворот касбы, потеряв над собой контроль, он впал в ярость и, скрежеща зубами, с пеной у рта заорал:
— Все пропало! Эти собаки, гяуры, взяли касбу без единого выстрела и ограбили меня! Украли все мои сокровища!
Увидев, чем кончилось сухопутное сражение, затеянное Хайр-эд-Дином, я тоже испытал смертельный ужас. Стараясь не отстать от владыки морей, я ухватился за хвост его лошади, но в награду за мои труды и верную службу дождался лишь сильнейшего удара копытом в живот. Я громко закричал от страшной боли, выпустил из рук лошадиный хвост, упал, а потом сел в пыли на обочине дороги, обеими руками держась за живот. И только Антти удалось поднять меня на ноги, и брат мой, обхватив меня за талию, потащил за собой, прокладывая саблей дорогу в толпе.
Сражение было проиграно. Немцы, испанцы и итальянцы уже заполонили город, который император отдал им на разграбление. Грабежи и жестокие убийства продолжались три дня и
