Александр Дюма - Анж Питу
Вокруг этих людей собирались мрачные, агрессивные, возбужденные слушатели, которым ораторы напоминали об их нищете, об их страданиях, о грубом презрении к ним монархии. О несчастиях народа им говорили:
— Народ борется уже восемь столетий, и чего он добился? Ничего. У него нет социальных прав, нет и прав политических; его положение ничем не лучше, чем у фермерской коровы, у которой отбирают теленка, чтобы отвести на бойню, отбирают молоко, чтобы продать на рынке, отбирают жизнь, чтобы получить мясо и кожу. В конце концов монархия под давлением обстоятельств принуждена была пойти на уступки и созвать представителей сословий; но сегодня, когда представители эти собрались в Париже, что делает монархия? Она давит на них с самого первого дня работы Генеральных штатов. Если Национальное собрание все-таки было создано, то произошло это против воли короля. Так вот: раз наши парижские братья оказали нам такую грозную помощь, подтолкнем Национальное собрание вперед. Каждый его шаг на политическом поприще, где идет сражение, — наша победа; это расширение наших владений, это приумножение нашего богатства, это освящение наших прав. Вперед, граждане! Вперед! Бастилия не что иное, как форпост тирании! Форпост взят, осталось захватить самую крепость!
В укромных уголках собирались иные сборища, говорились иные речи. Те, кто их произносил, принадлежали, бесспорно, к высшему сословию; их белые руки и изысканный выговор выдавали то, что призвано было скрыть простонародное платье.
— Народ! — призывали эти ораторы. — Узнай правду: тебя обманывают и те, что просят тебя отступить назад, и те, что толкают тебя вперед. Тебе толкуют о политических и социальных правах, но стал ли ты счастливее с тех пор, как получил право выдвигать депутатов и благодаря их посредничеству участвовать в голосовании? Стал ли ты богаче с тех пор, как у тебя есть представители? Прибавилось ли у тебя хлеба с тех пор, как Национальное собрание принялось издавать декреты? Нет; итак, оставь, брось политику и теории, измышленные книгочеями. Тебе нужны не фразы и максимы, изложенные на бумаге, тебе нужен хлеб и еще раз хлеб; в нем благополучие твоих детей, спокойствие твоей жены. Кто даст тебе все это? Король с твердым характером, молодым умом, великодушным сердцем. Людовик Шестнадцатый не таков, Людовик Шестнадцатый попал под власть жены, бессердечной Австриячки. Тебе нужен другой король. Это… Подумай сам; отыщи подле трона того, кто может сделать Францию счастливой, того, кто навлек на себя ненависть королевы именно тем, что портит ей всю игру, кто любит французов и любим ими.
Таков был глас версальского общественного мнения; так падали в почву семена гражданской войны.
Жильбер послушал, о чем толкуют версальцы, и, уяснив их умонастроение, направился прямо во дворец, охраняемый многочисленными часовыми. От кого? Этого никто не знал.
Несмотря на обилие часовых, Жильбер беспрепятственно пересек все дворы и дошел до самого дворца, не обратив на себя ничьего внимания.
В Бычьем глазу его остановил гвардеец личной охраны короля. Жильбер вытащил из кармана письмо г-на де Неккера и показал гвардейцу подпись. Гвардеец взглянул на нее. Он получил строжайший приказ никого не допускать к королю, но, поскольку строжайшие приказы больше всех прочих нуждаются в уточнениях, гвардеец сказал Жильберу:
— Сударь, приказ недвусмысленный, но очевидно, что в нем случай с посланцем господина де Неккера не был предусмотрен, а вы, должно быть, прибыли к его величеству с важным известием; входите, я беру ответственность на себя.
Жильбер вошел.
Король проводил этот вечер не в своих покоях, а в зале совета, где принимал депутацию национальной гвардии, прибывшую просить его отозвать войска, сформировать буржуазную милицию и избрать своей резиденцией Париж.
Людовик холодно выслушал просителей и отвечал, что должен вначале разобраться в происходящем и обсудить их предложения с королевским советом. Так он и поступил.
Депутаты ожидали его решения на галерее, следя сквозь матовые стекла дверей за гигантскими тенями королевских советников, чьи движения казались угрожающими.
Это фантасмагорическое зрелище наводило их на мысль, что ответ будет неблагоприятный.
Подозрения их оправдались: король коротко ответил, что назначит буржуазной милиции командиров, а войскам, стоящим на Марсовом поле, прикажет отойти.
Что до его присутствия в Париже, сказал он, то этой милости мятежный город сможет удостоиться лишь тогда, когда возвратится к полной покорности.
Депутаты молили, требовали, заклинали. Король отвечал, что сердце его разрывается от боли, однако ничего другого он обещать не может.
Удовлетворенный этим минутным торжеством, этой демонстрацией власти, которой он уже не обладал, Людовик XVI возвратился в свои покои.
Там его ждал Жильбер. Подле него стоял королевский телохранитель.
— В чем дело? — спросил король.
Гвардеец подошел к нему, и, пока он объяснял Людовику XVI причины, побудившие его нарушить приказ, Жильбер, уже много лет не видевший короля, безмолвно и пристально глядел на человека, которого Господь поставил у кормила власти в тот самый момент, когда на Францию обрушились жесточайшие бури.
Короткое толстое тело, вялое и лишенное величественности; дряблое и невыразительное лицо; тусклая молодость, борющаяся с ранней старостью; могучая плоть, подавляющая посредственный ум, которому лишь память о знатнейшем происхождении сообщала некое подобие величия, — для физиогномиста, штудировавшего Лафатера, для магнетизера, читавшего в книге будущего вместе с Бальзамо, для философа, мечтавшего вместе с Жан Жаком, наконец, для путешественника, перед чьим взором прошли бесчисленные человеческие племена, все это значило одно: вырождение, оскудение, бессилие, гибель.
Поэтому Жильбер наблюдал это печальное зрелище с волнением, и его источником было не почтение, но мука.
Король приблизился к нему.
— Сударь, вы привезли письмо от господина де Неккера?
— Да, ваше величество.
— Ах! — воскликнул король, словно прежде сомневался в правдивости слов гвардейца. — Скорей давайте его сюда.
Он произнес эти слова как утопающий, когда он кричит: «Тону! Помогите!».
Жильбер протянул королю письмо. Людовик схватил его и быстро пробежал глазами, а затем приказал гвардейцу:
— Оставьте нас, господин де Варикур.
Гвардеец вышел.
Комнату освещала единственная лампа; казалось, король предпочитал полумрак, ибо не хотел, чтоб посторонние могли прочесть тайные мысли на его лице, выражавшем не столько озабоченность, сколько скуку.
