Леонид Соловьев - Очарованный принц
Сегодня была пятница – праздник, яблоне полагалось шесть разноцветных лент. Но где же они?.. Ходжа Насреддин, сколько ни смотрел, не мог распознать среди многих яблонь эту, единственную. Неужели Зульфия забыла?
Нет, Зульфия не забыла. Вглядевшись пристальнее, Ходжа Насреддин различил на одной яблоне неподалеку, той самой, которую старик только что начал окапывать, узенькую ленточку, черную.
Зульфия не забыла. Сегодня утром она простилась со своей любимицей и в память о себе оставила траурный знак.
Ходжа Насреддин на мгновение задохнулся от жалости: эта черная ленточка сказала ему больше, чем целая книга скорби. Бедная девочка, сколько она выстрадала в эти дни! Еще ни разу не видев Зульфии, ни разу не говорив с нею, он почувствовал ее близкой и дорогой, как будто по крови. Он всем сердцем делил ее горе и всем сердцем заранее отзывался на ее радость – нечаянную, которой предостояло сейчас войти от него в этот сад.
– Ты видишь черную ленточку на яблоне? – шепотом обратился он к одноглазому. – Не пройдет и четверти часа, как она заменится пышным великолепием шести разноцветных лент! Поверь мне: ради таких минут стоит жить на земле!
Одноглазый не понял – для него эта ленточка была темна не только по цвету, но и по смыслу!
– Что хочешь ты сказать?
– Смотри и понимай сам.
В саду появилась молодая хозяйка, Зульфия. Увы! Она уже не считала себя здесь хозяйкой. Печальное облако темнило ее лицо. Медлительным прощальным взглядом обвела она сад – кусты, деревья, дорожки, цветы… Ходжа Насреддин издали угадывал слезы в ее глазах.
– Смотри! – шепнул вор, толкнув Ходжу Насреддина локтем. – Кто-то еще…
Это был Саид. Незамеченный стариком, он скользнул в калитку и пробирался за кустами к Зульфии. Она кинулась к нему навстречу. «Ну что?» – угадал Ходжа Насреддин ее вопрос.
– Сегодня все решится, – последовал ответ. – Или будут деньги, или бегство. Ты готова?
Зульфия отважно тряхнула головой. Да, готова!.. Она решалась не сразу, но если уж решалась, то до конца. Ходжа Насреддин залюбовался ею – смелым поворотом головы, блеском глаз.
Старик, возившийся под яблоней, оглянулся, увидел Саида и Зульфию. Он опустил голову, подумал, воткнул в землю свою мотыгу и немощной, разбитой походкой, волоча ноги, направился к ним.
Саид почтительно поклонился ему.
Старик ответил. Молча. Ему было трудно говорить. И стыдно. Преодолев себя, он сказал:
– Сынок, послушай меня: уйди. Не терзай понапрасну сердца ни мне, ни Зульфии, ни себе. Она уже теперь не наша.
К дальнейшим его словам Ходже Насреддину прислушиваться было некогда.
– Скорее! – шепнул он вору. – Спрячь драгоценности под яблоней. Сверху прикрой землею. Проскользни, как змея, как тень!..
Вор скользнул вниз, на ту сторону забора, в сад. И сразу исчез, словно ушел под землю, как в глухую воду. И только по едва заметному колыханию травы над сухим, заросшим арыком Ходжа Насреддин мог приметить его движение к яблоне. Стремительное, неслышное…
Что-то мгновенно мелькнуло под яблоней – и бурьян над сухим арыком опять зашевелился в обратном направлении.
Прыгая в сад, вор зацепил ветку граната, – когда вернулся, она еще качалась.
– Что же дальше? – шепотом спросил он, весь дрожа. Не от страха, конечно, – от воровского пыла, вывернутого наизнанку.
Сад, залитый широким и ясным потоком вечернего света, после скорбных слов Мамеда-Али как будто весь потемнел, входя в ночь.
Саид ушел. В калитке оглянулся, махнул на прощание рукой.
Зульфия плакала.
Медленными шагами старик вернулся к яблоне.
Он взял свою мотыгу, ударил ею раз, второй, третий, переворачивая землю, сглаженную до блеска железом. Каждый пласт он разбивал обухом, затем разминал – тщательно, до последнего комочка. Горе лежало стопудовым камнем на его старом сердце, горе погасило последний огонь в его старых глазах, но вторгнуться в его привычный ежедневный труд не могло. В труде был для Мамеда-Али корень его бытия, главная основа, которой он держался на земле. Как всегда, размеренно поднимал и опускал он тяжелую мотыгу – и ничего за стариком не нужно было ни переделывать, ни поправлять.
Что-то звякнуло под мотыгой. Старик нагнулся, долго смотрел, не видя сослепу мешочка с драгоценностями. Ходжа Насреддин мысленно кричал ему: «Да нагнись пониже, старый крот! Бери, вот они, бери!»
Старик наконец увидел. Поднял мешочек. Развязал – и окаменел, ослепленный блеском золота, сверканием самоцветов.
Он вытряхнул драгоценности на ладонь – темную, заскорузлую, земляную. Один из браслетов упал на землю, Мамед-Али нагнулся поднять и разронял остальное. Рубиновое ожерелье скользнуло из его рук огненной змейкой, золото, падая, мягко вспыхнуло маслянистым тающим блеском, сапфиры сверкнули голубовато-льдистым звездным мерцанием, изумруды – зелеными искрами.
– Зульфия! Зульфия! – позвал старик замирающим голосом.
Она услышала, кинулась в тревоге к нему:
– Что с тобою, отец? Тебе плохо?..
И оцепенела, увидев драгоценности. За свою жизнь ей только раза два пришлось видеть золото, а самоцветы – никогда.
– Откуда это?
Старик уже опомнился, вошел в разум:
– Нашел. Вот сейчас, под яблоней… Под любимой, твоей… О Зульфия, всемогущий аллах услышал наши мольбы! Это принес нам ангел, твой ангел, Зульфия!
Ходжа Насреддин дернул одноглазого за рукав:
– Слышишь, ты ангел.
Сраженный, как молнией, приступом внутреннего беззвучного смеха, одноглазый в корчах повалился на землю, к ногам Ходжи Насреддина.
А в саду начался радостный переполох. «Саид! Саид!» – звонким голосом кричала Зульфия. Юноша не успел уйти далеко – услышал, прибежал. Он единственный из троих догадывался, откуда взялись эти драгоценности, но как попали они под яблоню – понять не мог.
Одного только не хватало для увенчания такого дня: разноцветных лент на яблоне. «Вспомни же, вспомни!» – твердил Ходжа Насреддин, мысленно обращаясь к Зульфии. Она внутренним слухом уловила его призыв, убежала в дом и через минуту вернулась, подобная летучей комете, – стремительная, сияющая и с хвостом разноцветных лент. Солнце уже зашло, но шелк струился, блестел, как бы заключая свет в самом себе; Зульфия нарядила яблоню, и в пышном великолепии цветных лент черная, поглощенная сумерками, исчезла, растаяла без следа.
На обратном пути вор сказал:
– Я думал, эта девушка ангельской красоты. А на самом деле – ничего особенного. Ей до Арзи-биби, например, далеко.
– Вспомни Саади: «Чтобы понять всю красоту Лейлы, надо смотреть на нее глазами Меджнуна», – ответил Ходжа Насреддин.
В хибарке он дал вору пяток лепешек, старое одеяло, кумган:
