Станислав Рем - Двадцатое июля

— И как же умер ваш дед?

— В кресле. Под звуки классической музыки. — Бургдорф не помнил своего деда. И понятия не имел, как тот умер.

— А если я молод, то мне, получается, можно умереть и на поле боя? Интере-е-есная у вас логика, — протянул Сергей.

— Логика войны, — тяжело вздохнул корректор. — Война в первую очередь пьет кровь молодежи. Она всасывает ее неуемную энергию и за счет нее живет. Но как только на передовую выходят старики, с их опытом, болезнями и мудростью, война замирает. Она становится неинтересной. Скучной. Облезлой. Как и те старики, что пришли в нее. Старикам нет места на войне. Старики никогда не приносили победу. Они могут принести только предсмертную агонию. Старики в окопах… Нет более постыдного и мерзкого зрелища.

Автоматная очередь прогремела почти над их головами.

— Похоже, бой приблизился к нам. — Курков передернул затвор автомата.

— Может быть. Затушите фитиль. — Бургдорф нервно вжался в стену. — Не дай бог, нас заметят. — Выстрелы стихли. — И все-таки это ваша война. — Двойник фюрера неожиданно почувствовал желание выговориться. — Моя закончилась двадцать пять лет назад. На той войне я мог горы свернуть. Но не сегодня. Как вы смогли убедиться, я и с оружием-то обращаться разучился. Старики вроде меня не способны к активной деятельности.

— А к чему они способны? — Курков отметил мысленно, что шум боя переместился несколько левее лаза. — Я, например, видел одного старичка вроде вас. Так он со своей снайперской винтовки не один десяток вашего брата-немца положил.

— Им двигала ненависть.

— А что движет вами?

— Инстинкт самосохранения.

— Значит, действительно страх. Но вы не стыдитесь. Это далеко не самое постыдное чувство.

— Благодарю. — Выстрелы медленно удалялись. Бургдорф перекрестился. — Я давно уже забыл, что такое есть стыд. С того дня, когда валялся в ногах обер-лейтенанта Фергельтунга и умолял его не арестовывать мою Эмму. Мою жену Эмму. Но ее все равно арестовали. И посадили в концлагерь. Год назад она умерла. Наверное, я вам противен? — Бургдорф снова вздохнул. — Простите, но у меня нет другого выхода. Мне действительно необходима ваша помощь.

Курков развел руками:

— Увы, не по адресу обратились. Я ж человек подневольный, действиям своим не хозяин.

— Я не прошу ничего особенного. — Бургдорф на полусогнутых ногах подполз к русскому. — Ничего невозможного.

— Тогда в чем же будет заключаться моя помощь?

— Время от времени сообщать мне, что происходит наверху, изредка помогать кое-какими продуктами… Я, естественно, все оплачу, не беспокойтесь. Но главное, мне нужно выбраться из Берлина. Да, да, я понимаю, что это не в ваших силах. Но у меня есть один знакомый, который сможет мне помочь. А вам нужно просто привести его ко мне.

— А вам не кажется странным, что я должен вам помогать?

— Вы правы, не должны. Но, поверьте, вам зачтется. В будущем.

— Будущего не существует.

— Философия. А я вам предлагаю конкретное предприятие. Вы спасете жизнь мне, а я когда-нибудь пригожусь вам.

— Каким же, интересно, образом? — усмехнулся Сергей.

— Поверьте, в этом мире всё не случайно…

Курков встал и, пригнувшись, прошел к лестнице. Снаружи стало заметно тише. «А может, действительно помочь бедолаге? Чем черт не шутит: вдруг и впрямь когда-нибудь пригодится?..»

— Ну что, поможете? — В голосе Бургдорфа отчетливо слышалась надежда.

— Да. Но сначала скажите, нет ли у вас связи с кем-нибудь из гаулейтеров?

— Предположим, есть.

— Слова «предположим» в нашем договоре о взаимопомощи нет. Итак…

— Есть

— В таком случае я помогаю вам найти вашего человека, а вы мне — моего.

— Кого именно?

— Близкого родственника. Его вывезли сюда, к вам, год назад.

Бургдорф покаянно приложил руку к груди:

— Это будет очень сложно, господин русский…

— Ваша просьба тоже не из простых, — перебил его Курков. — Итак, каково будет последнее слово, старик?

Бургдорф медленно, стараясь выиграть время, вытянул из кармана сухарь и сжал его своими крепкими, в отличие от фюрера, зубами. «А русский не так прост, как я решил поначалу, — думал корректор, посасывая сухарь. — Но он находится сейчас в чужой стране, в незнакомом ему городе. В моем городе. В городе, где я всё или почти всё знаю. Пусть-ка выполнит мое поручение, а потом я с ним разберусь. В конце концов, трупом меньше, трупом больше… «Старик», говоришь?.. Да что ты можешь знать о стариках, сопляк?..»

— Я согласен. Но не говорите мне пока, кого я должен для вас найти. Сделаем так. Вы навестите моего человека, сообщите ему обо мне. Если он даст согласие на сотрудничество, вы снова свяжетесь со мной. Если же я к тому времени вдруг погибну, вам поможет тот же самый человек, он мой хороший знакомый. — Заметив на лице русского замешательство, Бургдорф поспешил его успокоить: — Верьте мне. Если бы я хотел сдать вас в гестапо, то сделал бы это значительно проще.

Курков прислушался. Звуки выстрелов совсем стихли. Немец казался вполне искренним и достаточно надежным. А впрочем, вор Шилов встречал в своей жизни и не таких мастеров игры.

— А если я вас сейчас…

— А смысл? — Бургдорф даже распахнул полы пиджака: — Стреляйте. Мне все равно. Я живой погибший. Кажется, так называется роман вашего Достоевского?

— «Живой труп». Так будет по-русски. С кем я должен встретиться?

Двойник Гитлера еле сдержал возглас радости. По счастью, в подвале царила почти кромешная темнота, и лихорадочный блеск глаз тоже удалось скрыть.

— Он журналист. Его имя Карл Штольц. — Бургдорф достал из внутреннего кармана пиджака карандаш, оторвал полоску чистой бумаги от газеты, черкнул несколько букв, протянул русскому: — Вот адрес. Мы с Карлом знакомы пять лет. Он часто бывал на нашей фабрике. Думаю, если не как человек, то как журналист он не откажется от встречи со мной.

Курков прочитал адрес.

— Так и быть. Я вам помогу. А теперь дайте вашу пушку. — Он вынул обойму из поданного корректором пистолета, передернул затвор, вернул. — Это чтобы у вас не появилось желания выстрелить мне в спину. Как у нас говорят: береженого Бог бережет. А оружие, гражданин дезертир, у вас ненадежное. Подведет в самый неподходящий момент. Предупреждаю как человек военный.

Мюллер включил радиоприемник. Комнату заполнили звуки марша. Бравурная музыка звучала вот уже несколько часов, начиная с выступления Геббельса. Группенфюрер предпочитал слушать классику. Вагнера. Баха.

«О чем я думаю? — Мюллер устало потер глаза. Он не спал вторые сутки. — Какой Вагнер? Какой Бах? Где Гиммлер? Вот в чем вопрос».