Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 2
Руссо ничего не ответил. По его лицу председательствующий увидел, что философ недоволен спором и сожалеет, что в него ввязался.
— Брат, — властно сказал председательствующий молодому человеку, — извольте молчать, когда говорит мастер, и не порицать легкомысленно его действия, которые обсуждению не подлежат.
— Я имею право требовать ответа, — возразил молодой человек, сбавив тон.
— Требовать ответа — да, порицать — нет. Вступающий в наш союз брат достаточно известен, и незачем придавать нашим отношениям нелепую и ненужную таинственность. Все присутствующие братья знают его имя — оно порука для нас. Но так как я уверен, что он и сам стоит за равноправие, то прошу его ответить на вопрос, который задаю исключительно для проформы. Чего вы ищете в нашем союзе?
Руссо вышел вперед и скользнул по толпе собравшихся задумчивым и печальным взглядом.
— Ищу, но не нахожу, — проговорил он. — Истину, а не софизмы. Почему бы вам не испытать меня кинжалами, которые не пронзают, ядами, которые суть не что иное, как чистая вода, люками, на дне которых лежат тюфяки? Я знаю, каков запас сил у человека. Знаю, насколько я сам силен физически. Если вы меня сокрушите, то избирать меня своим братом вам будет уже ни к чему: мертвый я вам не нужен. Значит, вы не собираетесь меня убивать и тем более ранить, так как никакой врач в мире не убедит меня в том, что хорош тот обряд вступления, во время которого мне что-нибудь сломают. Я подробнее, чем любой из вас, изучил боль, я исследовал тело и почти дотянулся до души. Если я согласился прийти сюда, когда меня настойчиво попросили об этом, — с нажимом заключил Руссо, — то лишь потому, что надеялся быть вам полезным. Я даю, но ничего не получаю взамен.
Увы! Прежде чем вы сможете меня защитить, прежде чем сможете дать мне свободу, если я окажусь в тюрьме, хлеба, если меня станут морить голодом, прежде чем сможете утешить меня, если я буду огорчен, прежде, повторяю, чем вы станете силой, брат, которого вы сегодня принимаете в свой союз, — с вашего, сударь, позволения, — вставил Руссо, повернувшись к Марату, — так вот, этот брат уже заплатит дань природе, потому что прогресс хром, свет медлителен, а оттуда, куда я удалюсь, никто из вас не сумеет меня извлечь.
— Вы ошибаетесь, достославный брат, — перебил учтивый и проникновенный голос, чем-то сразу привлекший Руссо. — В союзе, куда вы благоволите вступать, заключено больше, нежели вы полагаете. В нем — будущее всего мира, а вам ведь известно, что будущее — это надежда, это наука, будущее — это Господь, который должен даровать миру свет, поскольку обещал это сделать. Господь лгать бы не стал.
Руссо, удивленный столь возвышенным стилем, обернулся и узнал молодого человека, который этим утром после заседания парламента назначил ему встречу.
Этот человек, весь в черном, одетый весьма изящно, даже изысканно, стоял, прислонившись к боковой стороне помоста; в слабом свете лампы его лицо сияло красотой, благородством и естественностью.
— Ах, наука, бездонная пропасть! — воскликнул Руссо. — Вы толкуете мне о науке, об утешении, о будущем, об обещаниях, другой твердит о материи, строгости и насилии — кому верить? Но тогда в этом собрании братьев все то же самое, что среди алчных волков в этом мире, что шумит у нас над головами. Волки и овцы! Выслушайте же мои убеждения, поскольку у меня в книгах вы о них не прочли.
— Ваши книги! — вскричал Марат. — Они великолепны, спору нет, но это все утопии. Вы полезны в той же мере, что и Пифагор, Солон или софист Цицерон. Вы объясняете, что такое благо, но благо это — искусственное, неуловимое, недостижимое; вы похожи на человека, который хочет накормить голодную толпу мыльными пузырями, отливающими на солнце всеми цветами радуги.
— Приходилось ли вам видеть, — нахмурившись, спросил Руссо, — чтобы великие потрясения совершались в природе без подготовки? Приходилось ли вам наблюдать рождение человека — событие заурядное и вместе с тем возвышенное? Приходилось ли вам видеть, чтобы человек рождался сразу, минуя те девять месяцев, в течение которых в чреве у матери накапливаются вещество и жизнь? Разумеется, вы хотите, чтобы я возродил мир делами своими. Но это уже не возрождение, сударь, это революция!
— Значит, — резко возразил молодой хирург, — вам не нужна независимость, не нужна свобода?
— Напротив, — отозвался Руссо, — независимость — мой кумир, а свобода — моя богиня. Только мне нужна свобода нежная и сияющая, которая согревает и оживляет. Мне нужно равенство, приближающее людей друг к другу посредством дружбы, а не страха. Мне нужно образование, просвещение каждой частички общественного организма, как механику нужна гармония всех деталей машины, как столяру нужна подгонка, идеальное соответствие всех частей его изделия. Повторяю, мне нужно то, о чем я писал: прогресс, согласие, самоотверженность.
На губах у Марата заиграла презрительная усмешка.
— Вот именно, — бросил он, — реки, текущие млеком и медом, Элизиум Вергилия, поэтические мечты, которые философия хочет претворить в действительность.
Руссо промолчал. Ему было обидно оправдываться в своей умеренности, тогда как вся Европа почитала его неистовым борцом за все новое.
Чтобы утешить свою робкую и наивную душу, Руссо вопросительно взглянул на незнакомца, который недавно вступился за него, и, увидев на его лице безмолвное одобрение, сел при общем молчании.
Председательствующий поднялся.
— Вы слышали? — спросил он.
— Да, — хором ответили собравшиеся.
— Вступающий кажется вам достойным войти в наш союз, он правильно понимает свой долг?
— Да, — ответили собравшиеся, однако сдержанно, без особого единодушия.
— Клянитесь, — обратился председательствующий к Руссо.
— Мне было бы неприятно, — не без гордости ответил философ, — не угодить кому-либо из присутствующих, однако я должен повторить только что сказанное — то, в чем я убежден. Будь я оратором, я мог бы облечь свои идеи в более увлекательную форму, однако язык мой своенравен и всегда сразу выдает мои мысли, когда я прошу его найти им быстрое воплощение.
Мне хочется сказать, что, не принадлежа к вашему союзу, я сделаю больше для мира и для вас, чем если бы я тщательно придерживался ваших правил; поэтому позвольте мне вернуться к моим трудам, к моей слабости, к моему одиночеству. Я уже говорил, что смертный час мой близок: горести, недуги, нищета непрестанно толкают меня к могиле. Откажитесь от меня, я не предназначен для того, чтобы идти вместе с людьми, я ненавижу их и избегаю, но в то же время служу им, потому что сам я — человек. А будучи их слугой, я почитаю их лучшими, чем они есть на самом деле. Теперь вам известно все, что я думаю, больше я не произнесу ни слова.
