Павел Комарницкий - Мария, княгиня Ростовская
Князь Олег заскрипел зубами — до того явственно вспомнилось то давнее унижение. Как ехал из Чернигова, будто пёс выгнанный… Метнул взгляд на свою охранную дружину. Вдруг страшно захотелось подать тайный знак, чтобы ринулись разом, чтобы скрутили этого вот… Князь вздохнул. Не выйдет. Не время сейчас, тут он прав, благодетель… Да и охрана у князя Михаила покруче будет. Нет, это глупость, конечно. Но ещё большей глупостью будет встать под руку доброго дяди.
— Красно баешь ты, Михаил Всеволодович. Ой, красно… Послушать бы тебя в другой раз. Ежели всё у тебя…
Князь Михаил в свою очередь заскрипел зубами. Вот ведь, приходится уламывать, вместо того, чтобы приказать… Не прикажешь. И не достучаться до тупой башки, одетой в несокрушимый шелом новгородской ковки.
— Чего же ещё сказать тебе, чтобы понял наконец — речь идёт о судьбе всей земли русской?
Олег Курский усмехнулся в бороду.
— Ничего не говори, не надо. За землю русскую мы все постоять готовы. Но не в холопы обельные идти к тебе.
Князь Олег вдруг повернул коня и молча, не прощаясь и не оглядываясь, поскакал к своим. Михаил проводил его долгим взглядом. Ладно… От Олега Курского ждать другого ответа было бы наивно. Вон, даже встретиться согласился только в чистом поле, не доверяет ни на ноготь. Но сейчас надо использовать любую возможность договориться. Испробовать хотя бы, а уж что выйдет…
Князь вздохнул и тоже повернул к своим. Его встретил боярин Фёдор.
— Ну?
— Вот те и ну… Сам догадайся.
Боярин Фёдор усмехнулся.
— Не иначе, в бояре малые к тебе пойти согласился Олежка.
Михаил хмыкнул, оценив шутку.
— Но по крайней мере одного добился я. Ежели всё верно понял, удара в спину от него сейчас можно не ждать.
— И то хлеб!
— …А где доха медвежья?
— Да тута, тута!
— Ну, раз взяли, ладно!
По всему дому мышами сновали юркие сенные девки, таская съестные припасы, мягкую рухлядь, какие-то вовсе непонятные сундуки, мешки и корзины…
— Это куда?
— В четвёртые сани!
Мария смотрела, как грузят обоз. Белозерье — край дикий, глухомань, дальше него и городов нет. И живут там не столько русские люди, сколько чудь.
Подошла тётка Пелагея, позванивая всегдашней связкой ключей.
— Ты, матушка моя, не беспокойся за дом-то. Векши единой не пропадёт.
Мария вздохнула.
— Не пропадёт, говоришь… Пропадёт оно, тётушка Пелагея. Ключами от вражин не отмахнёшься, ежели что.
Помолчали.
— Да пёс с ним, с имуществом. Главное, вы бы остались живы тут. Может, таки поедешь с нами, а?
Ключница решительно замотала головой.
— Не неволь, матушка моя. Мне, как домовому, бегать по лесам не пристало. Стара я. И здоровье не то, и вообще… Бог не попустит, так жива буду. А нет, что ж… Немало пожила на свете уж. Не обидно помирать-то.
Подбежал Борис.
— Мама, можно я красные выступки надену?
— Нет, Бориска, не пойдёт так-то. Мы не в церкву идём, понимать должен. Поход будет нешуточный. Валенцы наденешь, ино замёрзнешь насмерть.
— Ага, а Глебке так нарядные выступки!..
— Он маленький ещё, в меховой полости поедет. Ты тоже хочешь в мешке сидеть?
Борис отчаянно затряс головой.
— Ну тогда одевай валенцы и не спорь!
Распахнулась настежь дверь, и вошёл князь Василько.
— Ну, готовы, чада и домочадцы мои?
Голос весёлый, бодрый. Чересчур весёлый и бодрый, чтобы Мария могла обмануться. Она закусила губу — так вдруг стало страшно.
— Тато, а мама мне велит валенцы надевать, а Глебке…
— А ты, никак, обжаловать решил? — вскинул сына на руки Василько. — Нехорошо, Бориска. Мать слушай давай, никогда не перечь.
— А ты скоро за нами приедешь?
— Скоро. Вот побьём ворогов, и сразу приеду.
Мария смотрела на мужа во все глаза, не отрываясь. Будто больше не увидит она мужа… Запомнить каждую чёрточку… Ой, дура, да разве можно так думать?! Грех, грех!
— Ну, ты чего, Маришка? — Василько Константинович взял её за щёки ладонями.
— Пойдём! — Мария сдёрнула с головы уже одетый платок, схватила мужа за руку, повлекла за собой. — Пойдём, ну!
В княжьей опочивальне было прохладно, со вчерашнего дня не топили. Задвинув засов, Мария торопливо срывала с себя одежды, одну за другой.
— Любый мой! Желанный!
И кто осудит женщину, возможно, последний раз в жизни имеющую возможность получить ласку своего мужа?
Путята глотал варево, обжигаясь и морщась. Похлёбка была дрянная, из старой конины и небольшого количества крупы — не то пшено, не то отруби… И даже хлеба нет.
В низенькой избе было холодно — хотя огонь в печи горел, дверь, разбитая в щепу, не держала тепла совершенно. Так, болтался кусок доски. Несколько человек сидели за столом. Справа чавкал и хлюпал заросший волосом зверообразный мужик, слева лениво жевал длинноносый человек неопределённого возраста с костлявым испитым лицом и глазами непроспавшегося убийцы. Были ещё несколько подобных, но Путята на них даже не смотрел. Всё это сброд, отребье, бывшие лесные тати-душегубы и прочие, приставшие к войску монгольскому ублюдки… Русские всё люди, однако.
Путята думал. Да, не того он ожидал от службы Бату-хану. Какой там почёт или богатство — собаке больше почёта у доброго хозяина… Путята покосился на деревянную бирку-пайцзу, висевшую на кожаном шнурке навыпуск. Да, если бы не эта деревяшка, его, рязанского боярина, запросто мог бы хлестать нагайкой любой монгол. Как уже понял Путята, монголы всех иноплеменников за людей не считали. Монгольский всадник мог избить, ограбить или убить любого немонгола, если тот не состоял на службе у Повелителя. А цену тому инородцу определяла пайцза, личный знак Бату-хана. Деревянная, медная, серебряная и золотая. Да, золотая… Владелец последней мог сам казнить рядового монгола, своей властью.
Путята вздохнул. До золотой пайцзы ему как до луны. Но вот сменить деревянную на медную надо изловчиться. Иначе всё имущество так и придётся носить в заплечном мешке. И всю жизнь есть вот эту вонючую похлёбку рядом с вот этим вонючим сбродом.
— Здравы будьте, господа! — раздался зычный голос. В низенькую дверь, отстранив висевшую на одной петле доску, вошёл богато одетый русич, в котором Путята не сразу признал князя Глеба.
— Здрав и ты будь, пресветлый князь, — не очень охотно ответил он. Волосатый бугай промычал что-то нечленораздельное, длинноносый непроспавшийся убийца искривил лицо в усмешке, остальные же сочли приветственные речи излишеством.
— Как служба идёт, Путята Сухинич?
— Идёт помалу, — неохотно ответил рязанец. — Служить величайшему Бату-хану есмь священный долг для всех…
