Иван Шухов - Ненависть
Скот ютился в огромном деннике, наскоро огороженном жердями в открытом поле. Хотя дело близилось к весне, в степи лежал еще снег, а по ночам держались крепкие заморозки. Роман, обойдя окрест денник, не обнаружил ни клочка сена, за исключением небольшой полуразваленной скирды прелой соломы. Перепрыгнув через прясло, Роман стал приглядываться к скотине. Согнан был в одну кучу и рогатый скот и лошади. Хоть и не очень было светло, но Роман разглядел в неверном лунном полусвете тощих коров и на редкость худых — кожа да кости — лошаденок. Скот был голодный.
Пробравшись в глубь денника, Роман наткнулся на колоду, около которой привязано было несколько упитанных лошадей. Колода была наполнена отборным овсом. Сытые кони, почувствовав близость человека, захрапели, повернув теплые добрые морды. «Странное дело! — подумал Роман.— Что за фокус? Чьи это лошади? Почему они стоят на овсе, а остальной скот едва держится на ногах?» Но тут он случайно наткнулся на притулившегося около соломенной скирды сонного человека.
Очнувшись, человек встрепенулся, вскочил на ноги и закричал не своим голосом на Романа:
— Кто ты такой? Что тебе здесь надо?
Роман, узнав по голосу Силантия Никулина, откликнулся вопросом на его вопрос:
— А ты лучше мне ответь, почему скот моришь голодом?
— Ну это не твоего ишо ума дело,— зло отозвался Силантий.— Не тебе в колхозные порядки вмешиваться. Тоже мне указчик нашелся!
— А ты не ори! — прикрикнул на него Роман.— Я тебя толком спрашиваю. Почему скот голодом мрет? На одних лошадей смотреть больно, а другие тут же в особом загоне на овсе стоят?
— Ты на меня не кричи, Ромка! — узнав, в свою очередь, Романа, угрожающе крикнул Силантий. И вдруг, метнувшись в сторону, он завопил не своим голосом: — Караул, мужики! Караул, гражданы колхозники!
Роман растерялся, опешил. Он не знал, что ему предпринять — наброситься ли на Силантия и заткнуть ему рот или скрыться от греха подальше.
На вопли Силантия из темноты вынырнули два мужика с зажженными фонарями. Один из них, невысокий крепкий мужик, подняв над головой фонарь, осветил прямую фигуру Романа. Затем мужик удивленно воскликнул:
— Роман? Али я обознался?
— Точно. Это я — Роман, Мирон Викулыч! — откликнулся Роман, узнав Мирона Караганова.
Точно из-под земли выросло еще несколько заспанных мужиков.
— Что за происшествие?
— Силантий! Ты где?
— Что тут случилось?
Однако Силантий, заметив, как тепло и участливо говорят сбежавшиеся на его крик мужики с непрошеным полуночным гостем, предпочел не откликаться.
Роман рассказал о случившемся. Выслушав его, Мирон Викулыч бросился с фонарем в руках в денник. Мужики и Роман последовали за ним. Кинулись к колоде. Но кормушка была уже пустой, а лошади кулацкие сыто похрапывали среди общего стада.
Силантий Пикулин, державшийся в стороне, наконец подошел к мужикам и, ехидно ухмыляясь в бороду, сказал:
— А вы в самом деле поверили, что я тут по ночам своих лошадей овсом кормлю?
— Факт! — крикнул Нашатырь.
— А ты протри глаза и загляни в кормушку,— посоветовал ему Силантий Пикулин.
— Ну, это ты брось, Силантий, Воробья на мякине не проведешь. Я, брат, и так все вижу,— сказал Мирон Викулыч.
— Факт, не проведешь! — кричал Нашатырь.— Хоть и нет овса, а дно у колоды мокрое. Факт, что его кони хлебом и сейчас ишо пахнут.
— Вот какая сволочь…— глухо проговорил Мирон Викулыч. И всем стало ясно, что эти слова относились к Пикулину.
Роман сидел в просторной и опрятной избе Мирона Викулыча. В этом человеке он с детских лет привык видеть отца и старшего друга. На столе мирно ворчал ярко начищенный медный самовар. В чашках стыл густой ароматный чай, Роман, задумавшись, смотрел, не спуская глаз, на небольшой, в строгой раме, портрет Ленина.
О многом переговорили Роман и Мирон Викулыч в уютной, как и сам хозяин, избе.
— …Вот и заварили кашу,— говорил Мирон Викулыч, посасывая чубук обуглившейся трубки.— Крепко они, брат, стоят на земле — обеими ногами. У Куликовых и сейчас, поди, сотни пудов хлеба в земле гниют. В колхоз-то они вошли, а скотину нашу угробили. Своих лошадей по ночам овсом кормят, а сами в первую очередь колхозного пайка требуют. Что скажешь на это?
Помолчав, Роман твердо ответил:
— Сказ тут простой: хлеб у них взять надо.
— А ты думаешь, это так просто?
— Нет, я не думаю этого, дядя Мирон. Но мы возьмем. У нас силы хватит,— заключил Роман, крепко пожав на прощание большую узловатую руку хозяина. И это рукопожатие было для них верным, как клятва, нерушимым союзом.
Спустя неделю забушевал над степью теплый и влажный весенний ветер. Он разбил на озерах льды и поднял полую воду, освободил от снежных покровов курганы. Потянуло густым и пряным полынным запахом. И все вокруг — и обнажившееся от снега желтое жнивье, и не
омраченное ни единой приблудной тучкой небо, и расточительные песни жаворонка — полно было очарования, юности, чистоты.
На улицах хутора царило необычайное оживление. Мужики и бабы сновали со двора во двор, крикливые, как в канун свадьбы. По улице прогрохотал дорогой расписной фургон, и трое пьяных парней, сидевших в обнимку в нем, куражно ревели во весь голос частушки.
Однолошадник Капитон Норкин крутился посреди хуторской площади на своем горбатом меринке и хрипло кричал, угрожающе потрясая бескозырной фуражкой:
— Вот она, моя воля! Я верхом на сей секунд нахожусь! — И, лихо задирая костлявую морду мерина кверху, он гарцевал перед толпой мужиков, продолжая горланить во всю глотку: — Да! Моя воля! Куда хочу — туда ворочу! На что мне твой коллектив, боже ты мой?! Разве мы не проживем без колхоза?
— Факт,— подтверждал подвыпивший Филарет Нашатырь.
А Епифан Окатов, в малиновом бешмете, с неизменным библейским посохом в руке, сказал, потрясая псалтырем, пропитанным воском:
— Правильно. Вы, гражданин Норкин, говорите священную истину. Вы настоящий пророк!
Факт, пророк Еремей,— ехидно хихикнул Филарет.
- Не Еремей, а пророк Капитоний,— сурово пресек Нашатыря Окатов.— Слушайте, что извергают уста Капитона. Он речет настоящую библейскую мудрость: «На что же, боже мой, мне твой колхоз?!» Так мог сказать только пророк!
Капитон Норкин смущенно надвинул бескозырку на плоский лоб и, вихрем сорвавшись с места, полетел галопом по улице.
На крыше бывшего окатовского амбара стоял Силантий Пикулин. Он был без шапки, в одном черном жилете с вишневыми пуговицами поверх широкой малиновой с белыми горошинками рубахи. Две беременные бабы, стоя около колодца, таращили на него глаза.
