Энтони О'Нил - Империя Вечности

Пий сочувственно посмотрел на него, словно встретил безумного пилигрима.

— Это где-то в Египте?

Наполеон пришел в ярость.

— Только не говорите, будто впервые о нем услышали! И затевали свои раскопки не для того, чтобы отыскать чертог!

— Сын мой, даю вам честное слово, я никогда не…

— Да что вы? Серьезно? Так я и поверил! Ну а l’Homme Rouge? Может, вы и о нем ничего не знаете?

— «Красный человек»?

— Ну конечно! Вам и в голову не придет подослать ко мне ряженого монаха с оскорбительными проповедями! Нет, это не вы!

— Я бы от всего сердца…

— И вам неинтересен Египет, правда? Его сокровища? Его величайшие тайны?

— Сын мой… Я от всего сердца желал бы…

— И это не Ватикан веками снаряжал туда экспедиции? Вывозил древние памятники, старинные рукописи? Пытался расшифровать иероглифы? А как же Джордано Бруно — монах, сожженный заживо за то, что хранил опасные знания египетских оккультных учений? — Наполеон буравил Папу испепеляющим взором, уставившись ему прямо в глаза. — Так что не нужно притворяться, будто бы церковь не занимают секреты фараонов!

— Сын мой…

— Да вы хоть знаете, на что я способен? — выпалил Бонапарт, чуть не дрожа от злости. — Если откажетесь помогать, я такое сделаю!

Понтифик отвечал ему безмятежным взглядом.

— Даже не вздумайте сомневаться в моем могуществе! Я не оставлю от церкви камня на камне. Уничтожу вместе со всеми ее мерзостями! Может быть, вы не верите? Не верите?

Рот собеседника растянулся в самой обезоруживающей улыбке.

— Сын мой, — произнес понтифик снисходительно, — да все священнослужители мира не сумели этого сделать почти за две тысячи лет.

В последующие пять дней император грозил ему, что предаст огласке все прегрешения церкви, начиная от судебного разбирательства над Галилеем и поддержки Крестовых походов до подавления тамплиеров и архивов инквизиции. Но Папа Римский по-прежнему не желал — просто не мог — поддаваться, даже когда император хватал его за пуговицы черной сутаны (понтифику запретили надевать красную), бил об пол севрский фарфор и разражался бранью, какой Пию вот уже много лет не доводилось слышать.

В конце концов, как и в случае с завоеванием Москвы, отступить пришлось именно Бонапарту: на сей раз ему повстречался противник еще более суровый, нежели русская зима. Папа вернулся в Рим, где был принят с огромным почетом и где, простив заблудшего сына, оставался до последнего вздоха. В течение следующих трех лет архивы Ватикана мало-помалу перетекали обратно, при этом львиная доля порочащих церковь бумаг таинственным образом отсырела или же оказалась разорвана, роздана как сырье римским мануфактурам. Тем временем его святейшество чрезвычайно заинтересовался Египтом и даже вызвал к себе падре Ладислауса, главного посланника Ватикана в Каире, чтобы потребовать у него подробнейшего доклада о легендарном чертоге вечности — и об усилиях, предпринятых для его поисков.

А вот Наполеон как раз теперь не имел возможности возобновить охоту за неуловимой тайной. Вынужденный сражаться с осмелевшей коалицией российских, прусских, австрийских, британских и шведских военных сил, он, по обычаю, бился как лев, но уже не мог ничего поделать: враг попросту многократно превосходил его числом. В октябре тысяча восемьсот тринадцатого года он проиграл под Лейпцигом так называемую «битву народов», и Францию заняли чужестранцы. Бонапарт подписал отречение от престола, неудачно пытался покончить с собой, был навсегда разлучен с женой и сыном и впервые выслан на средиземный остров Эльбу, где целых девять месяцев ни разу не видел «красного человека».

И все же нельзя сказать, чтобы Египет совершенно покинул бывшего императора на маленьком острове. По приказу Наполеона тяжелые золотые пчелы роились теперь на новом флаге Эльбы и на обоях его виллы, а в летнем домике на Сан-Мартино целую комнату расписали египетскими сюжетами по мотивам рисунков Денона и красочных иллюстраций из «Description de l'Égypte».

Хотя в отношении прочего Бонапарт всеми силами стремился забыть о днях, проведенных в Каире. В тяжелую минуту отречения он наконец признал свой провал, свою неспособность достичь вершины собственной судьбы, несостоятельность первых пророчеств «красного человека» — и даже начал сомневаться в его существовании: что, если в самом деле Денон прав? А затем, двадцать девятого мая тысяча восемьсот четырнадцатого года, в резиденции Мальмезон угасла от хвори — от дифтерита ли, от глубокой ли тоски, кто знает? — его настоящая любовь, Жозефина. Смерть эта лишь подтвердила ужасную правду: мечты умирают, как люди.

— Все кончено, — изрек Наполеон и повторял это снова и снова, без остановки, битых два дня: — Все кончено! — словно пытался отчаянно переубедить самого себя.

Впрочем, ему недолго пришлось искать, чем отвлечься: островок находился в плачевном положении, его ресурсы требовали разумного использования, а двенадцать сотен жителей — хорошей организации. В качестве нового суверена Бонапарт переселил целые семьи, расчистил и осветил улицы, возвел укрепления, проследил за уборкой новых урожаев, построил предприятия, составил грандиозные планы сооружения театров, больниц, общественных зданий, дорог, набережных и школ. Империя съежилась до размеров крохотного клочка земли, но ее правитель все еще стремился породить зависть у всех, кто его отверг.

Однако со временем, когда сделалось ясно, что восстановленная в Париже монархия не намерена выполнять свои финансовые обязательства перед островом, когда все письма второй жене Марии-Луизе остались без ответа и особенно когда на Эльбу стали доходить слухи о том, что заменивший Бонапарта король Людовик XVIII не пользуется в народе доброй славой, — Наполеон затосковал по Франции, как некогда тосковал по покинутой Жозефине. Внезапно границы маленького островка начали душить его.

Изгнанный император удалился для размышлений в Египетскую комнату и там, озирая фрески с изображением битвы при пирамидах — вздыбленные белые скакуны, развевающиеся шелка, сверкающие сабли, и все это на впечатляющем фоне минаретов и памятников древности, — крепко задумался, не преступает ли высшие законы, растрачивая свои недюжинные силы на сбор олив и картошки. Не создан ли его дух для более возвышенных дел? И в конце концов, разве он не бессмертен? Мысли вновь и вновь возвращались к тому неудачному покушению на самоубийство, когда в апреле тысяча восемьсот четырнадцатого года Наполеон принял настойку из белладонны и чемерицы, столь сильнодействующую, что от нее околела бы даже акула. И что же? Тело ответило жестокой рвотой и судорогами. Можно было подумать, сама судьба отвергла яд.