М. Любовцова - Пирамида Хуфу
Новая хозяйка принесла ему воды, он машинально выпил и сел, молча осматривая место своего прошлого счастья. До сознания дошло, что сын его жив.
Он поднялся и понуро побрел со своими корзинами и ненужными теперь подарками для Мери. Дом брата находился на другом конце селения. После столицы хижины земляков показались его печальному взору особенно жалкими. Лишь прекрасные пальмы да густая зелень садов прикрывали вопиющую нищету. Мужчины в этот час были на полях, на улицах копошились дети, да за стенами оград виднелись женские фигуры на огородах. Голые ребятишки с любопытством таращили живые глазенки на незнакомого дядю, не похожего на деревенских жителей. Но детей он не узнавал, многие родились после его отъезда, а другие выросли.
Жена брата испуганно глянула на него, как на выходца из страны мертвых. Они поздоровались, сели на скамью у очага, и Хаит, вздыхая, проговорила:
— А ведь мы давно решили, что владыка мертвых взял тебя к себе. Только бедная Мери до конца верила, что ты вернешься.
В это время во двор вошли дети — два мальчика лет девяти и девочка лет пяти. Они о чем-то оживленно разговаривали, но, увидев Руабена, смолкли. А он, затаив дыхание, напряженно рассматривал их, отыскивая родные черты. Стройный, худенький мальчик смотрел на него глазами, полными такого страстного ожидания и страха, что сомнения его исчезли. И глаза эти так напоминали глаза Мери. Руабен порывисто шагнул вперед, и мальчик, поняв все, с звенящим криком бросился отцу навстречу. И только теперь, обняв слабые мальчишечьи плечи, Руабен со всей болью почувствовал горечь утраты. Со всей остротой много пережившего человека он понял, как ждал его осиротевший ребенок. Где-то в его сознании жила надежда, что отец вернется. Он жадно рассматривал мальчика, и на душе у него потеплело от счастливых детских глаз.
Потом он достал столичные игрушки и сладости. Подарки, выбираемые с такой любовью и нежностью, пошли другой женщине — жене брата. С глубокой горечью думал он о том, что Мери в своей короткой жизни так и не видела красивых вещей, которым радуется женский глаз. Исполненный глубокой печали, он терзал себя, винил и задавал себе вопрос, что же он не сделал из того, что мог бы сделать? Как мог бы он помочь ей, сломавшейся от непомерной тяжести и до конца преданной ему?
Хаит положила на раскаленный очаг лепешки и, прикрыв их горячей золой, подошла к Руабену, погруженному в мрачное раздумье.
— Напрасно ты винишь себя. Трое из наших сельчан не вернулись совсем, погибли там. Двое из них умерли от истощения, а третьего придавило камнем. Лишь один вернулся и рассказал про их конец. От вас троих не было ни слуху, ни духу. К тебе одному боги были милостивы. Мери всегда твердила — вернется он. Никто не мог ее разубедить, что ты не вернешься.
Руабен молча слушал. Все, к чему он стремился, погибло, и он остался еще более одиноким, чем был, но теперь уж без надежды. Подошел Пепи и робко прижался к нему. Отец большой сильной рукой погладил его и прижал к себе единственное, что осталось от его семьи. И невольно пришла ему мысль, что и его семья принесена в жертву все той же царской гробнице. Он вспомнил ее огромную каменную громаду, которая поглотила тысячи жизней, разрушила множество семей, искалечила многие детские судьбы, отняла у невест любимых, у родителей — сыновей.
Руабен сидел подавленный и угрюмый.
А весть о его возвращении уже, сделав несколько кругов, обошла селение, и, когда кончились работы, запыхавшийся Бату обнял брата, неожиданно воскресшего из мертвых.
Пришли родственники, друзья, сельчане. На дворе расстелили циновки, и на них появились лепешки, огурцы, печеная рыба, финики, сушеное мясо. Нашлось и пиво. Печальному Руабену невольно пришлось принять участие в празднике в честь его возвращения. Он не успевал отвечать на множество вопросов, которые ему задавали. Но у всех был один общий вопрос, скоро ли кончат пирамиду? Будут ли еще требовать людей из общин?
Теплота, искренняя радость, с которой обращались к нему, растопили его горе, и немного забылся среди людей, на долю которых выпадало так мало радостей. Сегодняшний вечер казался им большим праздником. Потом они долго будут его вспоминать.
ХЕМИУН
Хемиун, грузно ступая за факельщиком, морщился от застойного пыльного воздуха. Капли стекали с его лица, голую грудь щипал пот, смешанный с пылью. Платок, которым вытирался, был влажен. Иногда князь останавливался, отрывисто приказывал:
— Сгладить ступеньки пола... расширить проход... сделать больше отверстие для связи с наружным воздухом.
Начальник Ахет Хуфу с трепетной боязнью слушал и для памяти в указанных местах оставлял жирные знаки углем. И хотя Хемиун задыхался от жары, от спертого воздуха, он прошел весь намеченный путь. Три часа они поднимались по бесконечным коридорам, по мрачным узким ходам, заглянули в тупики, побывали в заупокойной камере, спускались по подземным ходам. И убеждались, что построена эта толща сплошного камня на тысячелетия.
Но вот они вышли на северную сторону, где был вход, и опустились вниз. Князь остановился и жадно вдыхал свежий влажный воздух с реки. Начальник и хранитель пирамиды, подобострастно склонившись, спросил:
— Как повелишь, досточтимый господин, следует ли поставить больше каменосечцев и доделать все?
Хемиун усмехнулся, холодно смерил глазами спутника:
— Его величество пребывает в крепком здравии, да будет он жив и могуч. Он не спешит в страну Молчания. Пусть работают человек пять. Дурной это знак — окончить гробницу, когда жив повелитель.
Хранитель пирамиды съежился.
— Будет исполнено, как ты сказал, мой господин.
Отдышавшись и посвежев, Хемиун отправился осматривать заупокойный храм. Здесь, в небольшом зале без потолка, стояли глыбы мрамора, из которых должны были делать статуи живого бога. Работы были только намечены, и Хемиун остался доволен.
— Не спеши с концом, отправь часть на отдых, оставь лишь скульпторов. Три десятка лет спешили так, будто гнались за нами боги зла, теперь не надо, — сказал будто с сожалением.
— Завтра, мой господин, будет исполнено, — заверил хранитель пирамиды, пригнув в поклоне полнеющий стан.
Хемиун отправился ко дворцу фараона, довольный тем, что больше не надо ходить в толщу Ахет Хуфу. Десятки лет жил он в напряжении. Дел навалилось столько, что, казалось, они по силам только богу ремесла Птаху. И все же выполнен замысел, который считали невозможным. Могучая воля чати правила непреклонно и жестоко, не считаясь с жертвами. Главный виновник зла — он, Хемиун. Дядюшка Хуфу стоял в сторонке, только капризно допрашивал: скоро ли? Живой бог... А кто же он, Хемиун? Уж не богом ли зла Сетом его считают? От неожиданной мысли он даже остановился, с горечью сжал губы. А ведь верно. Кто же он, как не Сет, после моря зла, принесенного народу вот этим белым прекрасным чудовищем.
