Альма. Ветер крепчает - Тимоте де Фомбель
Плечом Пуссен чувствует, какая тяжёлая голова у Жозефа.
И думает о своём сыне Антонио.
Он ждёт ещё немного, пока не слышит отчётливо, как мальчик посапывает во сне. И только тогда, убедившись, что остался один, даёт слезам волю.
Четыре утра. Капитан смотрит на скалы, между которыми должна была показаться бухточка. Прохода нет. Бычьи рога касаются друг друга. Долгожданной бухты не существует.
Шторм вернулся ещё час назад. Поднялся юго-западный ветер: он собрал над «Нежной Амелией» все тучи. Гардель велел убрать ещё несколько парусов, но корабль артачится, штурвал вырывается из рук трёх рулевых, которые его держат. Как будто сам призрак Люка де Лерна решил сыграть с ними шутку.
Гардель, пригнувшись, идёт на нос судна. Если прохода нет, тогда всё кончено. Он встаёт впереди и ищет глазами зазор в чёрной стене.
Но всё равно ничего не видно. Дождь с морем слились воедино.
– Капитан, – говорит Морель, – мы идём на скалы.
– Вперёд! Так держать!
Команда означает, что менять курс нельзя.
– Через час рассвет, – прибавляет Морель. – Можно дождаться, когда станет лучше видно.
– Замолчите. Я сказал: так держать!
Приказ по цепочке передают на корму. Хотя почти все паруса уже собраны на реях, «Нежная Амелия» несётся вперёд. Скалы стали огромными. Море бьётся о них, взметая белые брызги до самых вершин.
– Мы можем убрать ещё и верхние паруса, – предлагает Морель.
– Молчите. Они мне нужны для манёвров.
Матросы вокруг теряют голову. Даже надеяться, что тебя выбросит на берег, не приходится. Все скалы – отвесные. Остров необитаем. Никто не выживет после крушения.
Вцепившись руками в штурвал, Авель Простак пытается припомнить свои детские молитвы.
Вдруг он поднимает голову и вскрикивает. Между двух скал он заметил полоску. Тонкую, вертикальную, чуть светлее камней и ночи. Это проход.
– Я же говорил, – гремит на носу капитан.
Бухта – как сильно сжатая подкова. Взять немного западнее, и прохода уже будет не видно. Однако он есть.
Гардель возвращается на корму и берётся за штурвал вместе с Авелем Простаком. Проход довольно узкий. Но трёхмачтовик должен протиснуться.
В этот же миг в каюте почти под ногами капитана Жозеф резко просыпается.
– Я заснул!
– Не волнуйся, – говорит ему Пуссен, – думаю, они решили обойтись без нас.
Он указывает на лежащую перед ними женщину.
– Дышит она уже лучше, – улыбается плотник. – Паларди снова решит, будто я колдун, хотя я ничего не делал.
Корабль по-прежнему мотает во все стороны. Жозеф пробирается за спящей Нао к окну. Поднимает занавеску.
– Закхея! – вскрикивает он. – Остров Закхея!
– Успокойся, – говорит Пуссен. – Всё равно больше делать нечего.
Из щели под окном дует. Пуссен снял куртку и укрыл ею женщину.
– Успокойся, малой. Я тебе расскажу, из-за чего двадцать лет назад перестал наниматься на такие суда. Хотя думал, что уже привык к любой жути…
Жозеф усаживается обратно. Да, больше делать нечего. Дальше план может развиваться без его участия. Так что можно просто сидеть и слушать Пуссена с его печальными воспоминаниями.
– Завязал я вот почему, – начал плотник.
Он поправил соскользнувшую с плеча Нао куртку.
– Я тогда служил на «Милосердии», небольшом судне, принадлежавшем одному семейству из Бордо. Как-то раз я обнаружил на борту три сундука, прямо за загоном, битком набитым невольниками.
Когда он вспоминает о чём-то, лоб его собирается в морщины.
– И я открыл их, среди вони трюма, – продолжает Пуссен. – Один за другим. И обнаружил, что внутри – белые простыни. Простыни, ночные рубашки, корсеты, юбки…
Пуссен на миг замолкает.
– Бельё и так было идеально чистое, но я слышал об этом обычае в некоторых хороших семьях… Простыни отправляют с кораблём, потому что считается, будто в горных реках Сан-Доминго бельё становится ослепительно белоснежным. Я держал в руках этот муслин, эти кружева и слышал, как за моей спиной в женском загоне плачет ребёнок.
Жозеф пытается представить, как простыни пересекают моря в пропахших смертью трюмах, а потом ложатся под балдахины в домах Бордо.
– От такой изысканности рядом с таким кошмаром у меня открылись глаза, – говорит Пуссен. – А когда я прибыл на этот корабль, то первым делом узнал, что у Фердинана Бассака есть ровно та же привычка…
Жозеф на секунду отвлёкся. По движениям корабля он узнал манёвры. Судно лавирует, чтобы зайти в бухту. Скоро всё должно начаться.
– Ничего не изменилось за двадцать лет, – продолжает Пуссен. – Те же сундуки с простынями. Бассак разве что перенёс их с нижней палубы повыше.
Жозеф резко переводит взгляд на Пуссена.
– Где они? – спрашивает он. – Где эти сундуки?
Пуссен улыбается.
– Где сундуки, про которые вы сейчас рассказывали?
– Они в святая святых этого судна…
– Где?
– У капитана под койкой!
Жозеф хватает Пуссена за рубашку.
– Простыни? В этих сундуках не простыни!
– Только простыни и бельё, малыш. Охраняемые как святые дары.
Жозеф перепрыгивает через спящее тело Нао. Выбивает локтем стекло. Высовывается наружу по плечи, под хлёсткий ветер с дождём. Судно идёт по коридору между скал. Жозеф изгибается, балансируя на краю окна. Он ищет наверху, за что зацепиться. Там есть одна зацепка. Он уверен. И чувствует, что рука его всё ближе.
47. Живым или мёртвым
Жозеф прыгнул в пустоту. Он висит над волнами, держась за первый руслень. Это узкая деревянная полка, к которой крепятся поддерживающие мачту ванты. Раскачавшись, Жозеф цепляется за следующий выступ. Он медленно продвигается к самой корме.
Море беснуется, пытаясь стряхнуть его оттуда. Однако судно ложится на противоположный, правый борт, не давая волнам его достать, но при этом нещадно бьёт его тело о доски обшивки. Буря настолько сильная и ветер вихрится так, что даже в почти закрытой бухточке, куда они вошли, вода похожа на кипящее масло, в которое корабль бросили как тесто для пончика.
Добравшись до последней зацепки, Жозеф понимает, что всё ещё далёк от своей цели. До капитанской каюты больше метра. А борта совершенно гладкие, отполированные временем и водорослями. За что цепляться, чтобы добраться до окна?
За удачу. Иногда нужно цепляться за удачу.
Волна со всей силы ударила в форштевень, и руль на миг уступил. Должно быть, рулевые упустили штурвал. Жозеф разжимает цеплявшиеся за руслень пальцы и бросается вперёд по обшивке.
Левый борт превратился в пол, на котором можно плясать. Жозеф пробегает по нему по-паучьи. Прежде чем корабль успевает распрямиться, он ныряет в окно и вместе с осколками стекла приземляется ровно на стульчак капитана. Он встаёт, чувствуя вонь сточных вод и аромат одеколона. Он отрывает от стены резной плинтус и, вооружившись им, заходит в
