Валерио Манфреди - Александр Македонский. Пределы мира
Он почувствовал, как кожу колют тысячи ледяных игл, проникающих в самое сердце и мозг, и боль с каждым мгновением все возрастала, становясь нестерпимой. В какой-то момент он заметил, что и сам вместе с Аристандром испускает из груди короткие неравномерные крики на варварском языке, и увидел, как ясновидец, с белыми, ничего не выражающими глазами статуи, с которой дождем смыло все краски, встал перед ним на колени.
Александр попытался что-то сказать, но ничего не вышло; попытался приподняться, но не нашел сил. Он снова попытался крикнуть, но голоса не было. Он все глубже утопал в снегу, а возможно, колыхался в ледяном прозрачном воздухе над голубыми горными вершинами… И снова, как во сне, увидел себя ребенком, бегущим по залам царского дворца, и увидел старую Артемизию, которая, запыхавшись, тщетно пытается угнаться за ним. И вдруг он оказался в большом зале советов, в оружейной палате, где рядом с царем, его отцом, сидели полководцы. Александр ошеломленно остановился перед величественными воинами в сверкающих доспехах и тут заметил, как из коридора вошел внушительный мужчина с ниспадающими на плечи белыми волосами — первый солдат государства, Парменион!
Военачальник с улыбкой взглянул на Александра и проговорил:
— Как там эта считалочка, молодой царевич, а? Не хочешь еще раз спеть ее для твоего старого солдата, который торопится на войну?
И Александр попытался пропеть считалочку, над которой все смеялись, но ничего не вышло — в горле застрял какой-то комок. Он повернулся, чтобы убежать обратно к себе в комнату, однако увидел перед собой заснеженный пейзаж, Аристандра на коленях, одеревеневшего, как покойник, с белыми глазами. Александр отчаянно собрал последние силы, чтобы дотянуться до брошенного на снег плаща, но когда с чудовищным усилием повернул голову в сторону, то остолбенел от изумления: перед ним стоял Парменион, бледный в лунном свете, в доспехах, со своим великолепным мечом на боку.
Глаза Александра наполнились слезами, и он пробормотал:
— Старый… храбрый… солдат… прости меня.
Чуть искривив губы в грустной улыбке, Парменион ответил:
— Теперь я со своими ребятами. Нам хорошо вместе. Прощай, Александрос. Храни мое прощение до тех пор, пока мы не встретимся. Ждать не так уж долго.
Медленными шагами он удалился по нетронутому снегу и исчез в темноте.
В этот момент Александр вдруг очнулся и увидел перед собой Аристандра, протягивающего ему плащ.
— Накройся, скорее накройся! Ты был близок к смерти.
Александру удалось приподняться и завернуться в свой плащ, и теплая шерсть постепенно вернула в него жизнь.
— Что случилось? — спросил его Аристандр. — Я исчерпал все силы моей души, но ничего не запомнил.
— Я видел Пармениона. Он был в доспехах, но без раны… он мне улыбнулся. — Александр безутешно повесил голову. — Вероятно, мне это только привиделось.
— Привиделось? — проговорил ясновидец. — А может быть, нет. Смотри.
Александр обернулся и увидел в снегу цепочку следов, внезапно заканчивавшуюся у скалы, словно кто-то оставивший их растворился в воздухе. Он опустился на колени, чтобы дотронуться до них пальцем, а потом удивленно обернулся к Аристандру.
— Македонские сапоги… С металлическими накладками. О великий Зевс, разве это возможно?
Ясновидец вперил взгляд в горизонт.
— Вернемся, — сказал он. — Уже поздно. Звезды, охранявшие нас до сих пор, скоро зайдут.
ГЛАВА 41
Александр отпраздновал рождение нового города торжественными жертвоприношениями его заступникам, после чего устроил гимнастические игры и поэтические состязания со сценическими представлениями. Лучшие трагические актеры, игравшие самые значительные роли, старались оспорить первенство у легендарного Фессала, голосу которого высокогорный климат придал еще большую силу и звучность.
Кульминацией трагического цикла стала постановка на сцене трагедии «Семеро против Фив», где молодой актер, уроженец Миласы, с большим реализмом воспроизвел роль Тидея, который запустил зубы в череп Меланиппа. Но приз за лучшую игру еще раз получил Фессал, мастерски исполнивший заглавную роль в «Агамемноне».
Празднования продолжались семь дней. На восьмой войско вслед за отрядом местных проводников отправилось к перевалу. Уже через два перехода солдатам пришлось пробираться по глубокому снегу. Территория казалась совершенно пустынной, а поскольку подъем был чрезвычайно крутым, вьючных животных освободили от половины их обычного груза, так что автономность похода существенно ограничилась.
Проводники объяснили, что по пути есть несколько деревень и там можно пополнить запасы, но хижины скрыты в снегу и потому их совершенно не видно. Единственный способ обнаружить их — это дождаться вечера, когда в домах разожгут огонь для приготовления ужина: дым укажет их точное местонахождение. Таким образом войско смогло обеспечить себе пропитание, но жителей жалких деревушек пришлось лишить самого необходимого, и они были вынуждены оставить свои жилища и спуститься ближе к долине, чтобы отбивать хлеб у других несчастных.
Поход продолжался ценой неимоверных усилий, и многие солдаты начали страдать от тяжелых повреждений глаз из-за слепящего, сверкающего на снегу света.
После захода солнца Александр позвал врача Филиппа в свой шатер и показал ему отрывок из «Похода десяти тысяч».
— Ксенофонт рассказывает, что столкнулся с такой же трудностью в снегах Армении. Он говорит, что немалое число солдат ослепли.
— Я велел людям завязать глаза и оставить лишь самые маленькие щелочки, чтобы что-то видеть, — ответил Филипп. — Это должно спасти им зрение. Больше ничего поделать не могу: у нас не хватит лекарств для каждого. Но мне вспомнилось, как мой старый учитель Никомах при твоем рождении пользовался снегом, чтобы успокоить раздраженные ткани, а также, чтобы ослабить или остановить кровотечение. Я попробовал это средство на наших солдатах и получил недурные результаты. В этом случае уместно сказать, что человека можно лечить тем же, что ему повредило. А ты как себя чувствуешь, государь? — спросил врач, заметив его усталый вид.
— Моя боль такого рода, что ты не можешь исцелить ее, мой добрый Филипп. Только вином удается иногда приглушить… Только теперь я понял, что имел в виду мой отец, когда говорил, что царь всегда один.
— Тебе удается заснуть?
— Да, иногда.
— Тогда иди отдохни. Да пошлют тебе боги спокойную ночь.
— И тебе тоже, ятре.
Филипп улыбнулся: царь называл его этим титулом медика, когда особенно ценил его услуги. Легким кивком он попрощался и вышел в звездную ночь.
