Поль Феваль - Карнавальная ночь
Он тыкал пальцем в Эшалота, который уже на грани отчаяния только что насильно затолкал пальцем кусок колбасы в глотку Саладена. Ребенок давился и орал как резаный. Эшалот, довольный достигнутым, тихонько похлопывал его меж лопаток, приговаривая:
– Видишь, не Бог весть как сложно! Ты и сам не заметил, как перешел на взрослую пищу, и теперь, Саладен, ты мой должник до конца дней!
Несчастное дитя дернулось в последней судороге и затихло.
– Ну вот, – одобрил Эшалот, – теперь баиньки. А я позавтракаю.
В это мгновение Каскаден, последний из последних, распахнул настежь обе створки дверей, и по всей мастерской разнесся его крик:
– Черные Мантии!
И объявил, приподняв свой картуз:
– Имею честь доложить о прибытии Черных Мантий, собирающихся поиграть с нами в «убирайся, здесь буду жить я»! Поприветствуем!
ЧЕРНЫЕ МАНТИИ
Каскаден скрылся, с шутовским почтением размахивая своей бумажной шапкой, и Черные Мантии вошли. Мастерская Каменного Сердца перестала жевать; Вояка Гонрекен только что заклеймил этих, как ему казалось, разорителей домов. Против этих гнусных Черных Мантий настроены все, кого они притесняют, и многие другие; по самой природе своей они из тех, кого ненавидят все. Из гущи дымного облака, подпитываемого множеством горящих трубок, мазилы, натурщики и клиенты неприветливо взирали на прибывших.
Наши Черные Мантии состояли из двух очаровательных девиц в меховых накидках и чистеньких утренних туалетах, и печального, доброго с виду господина, что не вязалось, разумеется, с образом кровопийцы, ненавистным всем людям из мира искусства. Мастерская Каменного Сердца никакого этажа в мире искусства не занимала, а ютилась в глубоком-преглубоком подвале, но в каждом ремесленнике сидит хоть капля рыцаря – даже когда, обмокнув в ведро с краской мочало, малюет базарную вывеску самого страхолюдного вида. Завидев Ниту и Розу, сей непонятливый народец разом переменил свой настрой, расступился и снял шапки.
Одна госпожа Вашри, скорчив рожу, выкрикнула:
– Ишь ты! Две девицы на одного господина! Извиняйте!
Мы знаем, что Нита покинула особняк де Клар с намереньем «как следует позабавиться», а именно посмотреть одну из причудливейших диковин парижского дна.
Однако разговор с Розой переменил ее настроение и обратил к мыслям совсем иного рода. Нита была девушка нрава смелого, открытого и веселого; детство она провела рядом с отцом, блуждая в одиночестве среди почти королевской роскоши. Потом настал год траура, проведенный в Обители Сердца Христова, где все – от наставниц до пансионерок – обращались с ней как с принцессою. Первые слабые признаки того, что называют «утехами», она узнала лишь после возвращения в особняк де Клар, где теперь жили граф и графиня дю Бреу. Там вращалось многочисленное и блестящее общество, и Нита, даже не особенно приглядываясь, отмечала его странную разношерстность.
Она, верно, была еще не готова как следует над этим подумать.
Многие семейства, громкие имена которых ежечасно звучали вокруг со времен ее отца, постоянно навещали этот дом и являлись на званые понедельники госпожи графини; но в этом тесном кругу случались и люди, явно не заслужившие себе гербов в крестовых походах. Сама графиня, дама высокого тона и большого ума, порой впадала в странности, и тогда казалась блестящей комедианткой, утомленной исполнением своей роли.
Эти утром в разговоре с подругой Ниту поразила одна вещь: нотариус Леон де Мальвуа не желал, чтобы его сестра бывала в доме де Клар по той причине, что – именно так выразилась Роза – «Леон де Мальвуа был знаком с графиней в годы ее молодости». Что за странное и тяжкое обвинение?!
В раздумьях над сим предметом Нита поняла, что и в ее душе уже давно живет закравшееся туда недоверие, хотя и не могла объяснить его причин. Жена ее опекуна никогда не внушала ей особых симпатий.
Но что за пропасть между этой детской неприязнью и открытым презрением Леона де Мальвуа!
Нита припомнила: при жизни герцог де Клар выказывал особое уважение к молодому нотариусу, а мать Франсуаза Ассизская сделала его своим душеприказчиком.
С другой стороны, у графини почти не упоминали о Леоне де Мальвуа. Нита не вслушивалась в разговоры о делах, но дружеские чувства к Розе иногда обостряли ее слух, и кое-какие неприятные вести она уловила. Нита знала, что графиня намеревалась передать ее дела в другие руки; знала также, что причиной тому были некие опасения графини: по ее словам, положение молодого нотариуса было весьма шатким.
Следовало бы тотчас добавить, что в этом мнение графини не совпадало с мнением остального общества. В кругу коллег, доверителей и повсюду Леон де Мальвуа, несмотря на молодость, слыл не просто уважаемым, а едва ли не почитаемым человеком.
Чутье Ниты быстро подсказало ей, к которому из этих суждений примкнуть – графининому или общему.
И не случайно мы произнесли здесь слово «чутье»; нам остается объявить, что большинство жителей предместья Сен-Жермен успело заменить его словом «предрассудок». В глазах света графиня де Клар была идеальной дамой, прекрасно сочетавшей непреклонную добродетель с самой модной изысканностью. Она создала себе славу женщины благочестивой; богоугодные дела, устраиваемые под ее покровительством, служили ей надежной защитой; она водила знакомство со многими высокопоставленными особами; поговаривали, что графиня причастна к некоторым политическим комбинациям.
Она была еще молода, хороша собой и отличалась редкой живостью ума. Для страдающего мужа у нее были наготове материнские и дочерние чувства. Конечно, стоило ей захотеть, она могла бы скинуть соперников с капризной колесницы моды, чтобы править ею твердою рукой. Но она этого не желала, – вернее, она желала большего.
В ее отношениях с Нитой, своей подопечной, даже самый придирчивый судья не нашел бы в чем ее упрекнуть. Отношения эти состояли в одном лишь исполнении важного долга. Нита обрела в графине не мать, но благожелательную и спокойную подругу; в ее семье Нита жила в довольстве и пользовалась свободой. Графиня, казалось, равно остерегалась как излишней властности, так и преувеличенного радушия, которое в отношении столь богатой наследницы легко принимает черты заискивания.
Все было просто, честно и достойно. Когда мы упоминали здесь о комедии и о роли, в которой проглядывала усталость, это касалось дел домашних. Пред лицом же света роль исполнялась безупречно, и свет, пораженный этим невиданным родственным чувством, невесть откуда взявшимся так внезапно и в нужный момент, сошелся на том, что все обстоит как нельзя лучше.
