Александр Дюма - Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2
Чувствовалось, что в этом прекрасном человеческом механизме произошла тяжкая авария, и он теперь действует согласно не положенным законам жизни, а собственным беспорядочным капризам.
— Ах, милая Жанна! — в отчаянии вскричал Рене. — Вы губите себя.
— Ах, милый Рене, — ответила Жанна, — если бы у меня еще было время, я бы просто умерла совсем, совсем одна.
LXXX
ЭВРИДИКА
На эти ответы возразить было нечего; такое отчаяние чувствовалось в этой молодой душе, что следовало, отбросив жалость, предоставить ее самой себе. Но Жанна казалась дошедшей до таких пределов боли, что Рене решил ни на минуту не отходить от нее весь день.
Настало время обеда. Элен, прогнав с лица малейший след радости, переполнявший ее сердце, поднялась к Жанне узнать, не собирается ли та спуститься. Однако нашла ее в таком состоянии подавленности, что никакие развлечения не могли помочь ее разрушенному сознанию. Элен первая попросила Рене быть с сестрой, понимая, что только он мог справиться с ее страданием, если не прекратить его, то хотя бы приглушить.
Рене в свою очередь выглядел разбитым: у него больше не оставалось для Жанны утешающих речей. Он вздыхал, смотрел на нее, протягивал к ней руки; у них появился свой язык друг для друга, более выразительный, чем все слова, которые они могли бы сказать.
Если бы Рене только мог думать, что несколько дней отсрочки его отъезда исцелят Жанну, он, конечно же, отложил бы его. Есть нравственные обязательства, которых бегут, но есть и умы, для которых эти обязательства — необходимость. К тому же у Жанны появилось свое дело в этом отдалении отъезда. Через семь-восемь дней она принималась вести отсчет до следующего понедельника; но проходил понедельник — а для нее не существовало больше ничего, словно она была маятником часов, заведенных на восемь дней вперед, в течение которых его движение замирает, — и она начинала сызнова.
Молва о болезни Жанны разнеслась по всему поселению, и поскольку все ее любили, все были опечалены. Некоторые считали, что болезнь была ниспослана на нее чарами змей.
Вспоминали также негритянку, которую Рене сбил, а потом видел в тот день выходившей из комнаты Жанны. Рене все эти слухи, бытовавшие среди челяди, пропускал мимо ушей, но не мог забыть слов, вырвавшихся у Жюстина в тот день, когда появилась старуха:
— Добрый выстрел из ружья — и мы избавлены от старой ведьмы.
Спускаясь теперь к обеду — Жанна велела ему сойти и извиниться от ее имени, что она не сможет быть, — он почти разделял мнение Жюстина о проклятой негритянке. Как никто другой зная причину недомогания Жанны, он все же расспросил его о старухе.
О змеиных чарах вспомнили потому, что она умела усыплять змей и прикасаться к самым ядовитым из них без вреда для себя. Но этим ее таланты не ограничивались. Говорили, что она знала ядовитые растения, которые в несколько минут убивали человека и от которых чахли животные, опять же до смерти.
Какие отношения могли быть у Жанны с подобной женщиной?
Поднимаясь к больной, Рене намеревался расспросить ее, но при виде этого ангела чистоты слова замерли у него на устах. И в то же время какое-то неясное, очень странное ощущение ужаса постепенно овладевало им. Его охватила дрожь предчувствия; внезапно у него сжалось сердце, и он издал приглушенный крик, заставивший Жанну вздрогнуть.
Итак, он вошел к ней; он прижал ее к своей груди, как это делает отец с ребенком, которого боится потерять, обнял за голову, осыпал руки поцелуями; все эти его ласки были столь чувствительны и одновременно столь далеки от всякой чувственности, что Жанна не обманывалась в его настоящих чувствах. Но эти ласки, столь для нее непривычные, не казались от этого менее сладостными, и какое-то подобие жизни, возродившееся в ней, заставило сильнее биться сердце, окрасило щеки румянцем; она взглядом поблагодарила Рене за нежность и дружеские чувства.
Наступила ночь. Молодые люди поспешили занять свое место на веранде. Как будто все вокруг пришло в согласие, чтобы внести спокойствие в душу бедной Жанны! Не бывало более прекрасной ночи, никогда более светящееся небо не разгоняло ночной мрак, и никогда еще ночь так не старалась быть полным отсутствием дня. И хотя луна оставалась невидимой, а звезды были точно скрыты завесой, повсюду разливался рассеянный свет. Потоки острого, возбуждающего, терпкого аромата, раздражающего нервы, усиливающего биение крови в сосудах и расширяющего легкие, заставляли жить этой незнакомой жизнью, в существование которой невозможно поверить, не вдохнув ее пылающего воздуха, свойственного лишь Азии, и особенно Индии.
А между тем Рене и Жанна, казалось, уже покончили со всеми спорными вопросами загробной жизни и бессмертия души.
Рене был пантеистом и верил в вечность материи, поскольку знал по опыту, что зерно пшеницы можно размельчить на тысячи зернышек, но его нельзя разрушить; однако в бессмертие души он не верил, потому что душа ему никогда не являлась, а Рене не верил во все то, что невидимо и неосязаемо.
Бишат[55], изучавший этот вопрос и давший свой ответ на него, к тому времени умер; его прекрасная книга о жизни и смерти, уточнявшая Галля и Шпурцхейма, увидела свет, когда Рене был в тюрьме, и стала для него настольной. По мере того как он разворачивал свою теорию материи, слезы тихо стекали из глаз Жанны, оставляя два перламутровых ручейка по сторонам лица.
— Значит, — заговорила она, — вы думаете, Рене, что если однажды мы расстанемся, то навсегда и больше не увидимся?
— Я не говорю этого, Жанна, — ответил Рене. — Судьба позаботилась о нашей встрече в первый раз, и, возможно, в другой она же опять сведет нас: вы можете прокатиться в Париж или я вернусь в Индию.
— Я не поеду во Францию, — возразила Жанна, — а вы не вернетесь в Индию; наши сердца разъединены всей силой любви другой женщины к вам, а наши тела будет разделять толща земли. Вы мне все время говорите о том, Рене, что не верите в невидимость и неосязаемость, но хотите, чтобы я поверила в вашу любовь к Клер де Сурди, совершенно невидимую и неосязаемую.
— Да, но ведь предмет этой любви видим и осязаем. Я верю и в вашу любовь ко мне, Жанна, несмотря на то, что не в состоянии ее видеть, но она окружает меня, как те облака в «Энеиде», что окружали богов.
— Вы правы, Рене, — ответила Жанна, осушая его платком свои глаза и не отнимая его платок от глаз. — Рене, — продолжила она вставая, — я жестока и эгоистична. Своим несчастьем я насылаю несчастье и на вас. Да завтра Завтра мы расстаемся. Не отнимайте у моей души силы, которые ей потребуются в этот высший момент ее жизни. Мне понадобится все мое мужество. Возможно, и вам потребуется ваше.
