Юрий Дольд-Михайлик - У Черных рыцарей
Хейендопф был в восторге.
– Колоссально! Я же теперь могу запросить за этого козлоногого… Погодите, а в самом деле, какую цену можно за него заломить?
– В этом вопросе я не компетентен! Но думаю, что скульптура такого класса должна стоить немало. Я бы посоветовал вам поговорить с искусствоведом.
– Здесь, в Мюнхене? Да ведь если это окажется классикой, они поднимут такой шум…
– Вы можете не объяснять истинной причины вашей заинтересованности, хотя… все искусствоведы связаны между собой, и то, что один из них продал вам «фавна»…
– Вот, вот, плакали тогда мои денежки.
– А что, если съездить в Берлин? Там было много комиссионных магазинов, можно найти кого-нибудь из бывших антикваров… И вообще, я давно собирался спросить вас: почему вы покупаете вещи лишь случайные, в большинстве немецкого происхождения? Я слышал, что американцы интересуются старинными русскими иконами. Немцы немало вывезли их из России, и я уверен, что в Берлине…
– Берлин! Берлин… Не стану же я там кричать посреди площади: «Куплю русские иконы… У кого есть русские иконы?»
– В Мюнхене вам, конечно, тоже не пришлось прибегать к такому способу?
– Ну, здесь меня все знают… До сих пор мне стоило только намекнуть одному типу с чёрного рынка, задержанному нашим патрулём…
– В Берлине тоже есть чёрный рынок, на котором, безусловно, можно найти нужного человека. Поручите это мне, я с такими людьми сталкивался, ведь и мне после войны пришлось поддерживать своё жалкое существование… Погодите, погодите, если мне не изменяет память, я встретился в Берлине с однополчанином. Он продавал нечто подобное… Как же его фамилия? Грумгорн… Крумгорн… что «горн» помню, я вот первые буквы… Кажется, всё-таки не Грумгорн и не Крумгорн, а Грюнгорн. Именно так!.. Рассчитывать на то, что он остался в городе, хотя он коренной берлинец, конечно, нельзя, но… каких счастливых случайностей не бывает в жизни. Один раз я его встретил на рынке, другой раз в каком-то баре. Он отрекомендовался завсегдатаем этого злачного заведения, сказал, что принимает здесь свою клиентуру, когда речь идёт о крупном бизнесе… Попробовать отыскать можно.
– Иконы… Вы знаете, это идея! Заманчиво… В конце концов я ничего не теряю! И если ехать, то уж поскорее. Там много наших парней, и не может быть, чтобы никому не пришла в голову мысль… Боюсь, что все сливки уже сняты!
Хейендопф стал вслух обдумывать, как подъехать к начальнику лагеря, чтобы тот отпустил его хоть дня на два в Берлин.
– Сошлюсь на личные обстоятельства, скажу, что у меня там пассия, – наконец решил он. – Полковник сам сейчас ухаживает за одной певичкой и настроен лирически… Сегодня же вечером попробую закинуть удочку. Возможно, завтра и выедем.
– Боюсь, вам придётся совершать путешествие одному! Не думаю, чтобы Думбрайт разрешил ехать мне сейчас, когда вопрос с отправкой ваших подопечных вот-вот должен быть решён.
– Пхе! Проще простого доказать ему, что нам с вами именно теперь необходима его квалифицированная консультация. И повод у меня есть самый что ни на есть убедительный: посоветоваться, как вести себя с теми, кто завербовался в националистические отряды. Начальник лагеря до сих пор ни с кем не согласовал своего решения на вербовку, и, возможно, потеря нескольких человек совсем не понравится Думбрайту.
– Вы правы. Я полагаюсь на вас…
Весь вечер Григорий нервничал, не зная, чем закончится беседа Хейендопфа с начальником лагеря, а затем телефонный разговор с Думбрайтом. И вообще волновала мысль о том, как сложится всё в Берлине, даже если ему и разрешат поехать. Удастся ли остаться одному часа на два, на три, чтобы устроить дело, ради которого он придумал эту поездку? Может быть, Думбрайт оставит его при себе, никуда не отпустит? А что, если вообще не удастся проникнуть в восточную зону? Все эти опасения изматывали больше, чем непосредственная опасность, и Григорий наутро поднялся совершенно измученный.
К тому же вечером в казарме произошла драка. Потерпевшие поражение в войне, запертые в глухом лагере, без перспектив на будущее, власовские офицеры жили по-скотски. У кого были деньги, те напивались с утра, несколько часов спали, а затем снова отправлялись в бар и снова напивались. У кого денег не было, прислуживали «счастливчикам» за игрой в карты, бегали за шнапсом, выполняли отдельные мелкие поручения. С появлением Черногуза у многих появились деньги, соответственно увеличилось и количество драк. Вчерашние лакеи, шелестя только что полученными купюрами, с мечтательной радостью старались задеть побольнее тех, кому прежде прислуживали. Тем более, что все они надеялись на скорый отъезд и свою полную независимость от «верхушки» в будущем.
На этот раз столкновение было особенно острым и драка разразилась жестокая. Протопопов, которого Хейендопф в последнее время немного приструнил, словно с цепи сорвался. Он бил, не разбирая «своих» и «чужих», мстил за своё унижение, за неудачи последнего времени, за положение фактического узника, в котором очутился. Григорий ожидал, что Протопопов вот-вот набросится на него, ему даже пришло в голову, что сама драка затеяна с этой целью. В общей потасовке легко спрятать концы в воду, свалить вину на другого. Но, заметив могучую фигуру Середы, выросшую рядом с Сомовым, Протопопов сразу остыл. Он теперь боялся своего бывшего подручного, всячески обходил его, чувствуя, что в драке с бывшим лесовозом один на один он непременно потерпит поражение, которое может оказаться для него фатальным.
На следующее утро Хейендопф сам явился в казарму.
– Сомов, немедленно собирайтесь, мы с вами выезжаем по не терпящему отлагательства делу! – сухо приказал он.
Через пятнадцать минут машина Хейендопфа уже мчалась по направлению к Берлину. Собственно говоря, сказать «мчалась» – значило бы допустить явное преувеличение, так как по дороге из Берлина в Мюнхен непрерывным встречным потоком двигались грузовые машины. Местами шоссе было сильно разбито. Лишь на отдельных очень коротких участках машина летела со скоростью ста километров, чаще же едва ползла.
В Берлин прибыли лишь на следующее утро и в десять были у Думбрайта в какой-то таинственной конторе, расположенной во вновь отстроенном крыле полуразрушенного дома.
Мистер Думбрайт заставил себя долго ждать. Хейендопф не решился, не повидавшись с ним, путешествовать по Берлину, и поэтому прибывшим пришлось терпеливо изучать потолок приёмной.
Явился Думбрайт только в двенадцать часов и, небрежно поздоровавшись, так, словно они накануне виделись, пригласил посетителей к себе в кабинет.
