Том Шервуд - Остров Локк
Когда мне было пять лет, я начал помогать ему. Не вполне серьёзно, а так, на подхвате – заваривал чернила, чинил перья, просеивал песок, чтобы сделать сушь для свежеисписанных листов. А в семь лет я уже бойко читал и писал. Вы слыхали что-либо о Бременской магистратской библиотеке? Целые этажи, заваленные книгами. Океан томов. Сокровища. Вечером я брал у отца длинный, с ажурной виньеткой ключ, запирался внутри и устраивался в одном чуланчике, куда в течение дня заносил украдкою книги. Для чего в чуланчике? Так ведь я жёг магистратские свечи, полдюжины за ночь! Что, если бы кто-то увидел свет в окнах библиотеки ночью? Э, нет, я слишком дорожил своей тайной.
Большинство книг было клирикальных, церковных, но не они занимали меня, нет! Философия и история – вот что было предметом моей страсти. Но здесь я столкнулся с непреодолимым препятствием. Многие из книг, судя по гравюрам и рисункам, я относил к историческим или философским, но прочитать их не мог: не французским и не немецким языком писаны. И я принялся отыскивать в этом океане книг словари. Латинский словарь и греческий я нашёл и за год перевёл и переписал для себя четыре, особенно манившие меня, книги. Но как быть с фламандским, или испанским, или персидским языками? Этих словарей во всей библиотеке не обнаружилось ни одного. Я задумался и нашёл выход. Трудный и страшный, но иного, как мне казалось, не было.
В то время я был обладателем одного исключительно дорогого для меня предмета. Сейчас расскажу, какого. Вы же, мистер Том, и вы, джентльмены, примите во внимание, насколько дорог мог быть этот предмет для подростка. Так вот, отосланный однажды вычистить от хлама одно помещение на чердаке магистратуры, я выносил и сжигал во внутреннем дворике хилую мебель, полусгнившие холсты, ломаные щиты с девизами и гербами, точёную молью одежду. Изредка вороша то тлеющие, то вспыхивающие чадным пламенем пласты, я от скуки перебирал тряпьё. Вдруг пола одного старинного камзола показалась мне странно тяжёлой. Я быстро нащупал зашитый в ней твёрдый предмет и разорвал полуистлевшую подкладку. На ладонь мне легли серебряные, с камнями, вытянутые, как гусиное яйцо, часы. С двумя крышечками, с кнопочкой, с ножкой-колечком.
Несколько лет они были моим тайным сокровищем. Ночью, устраиваясь перед книгой, я вместе со свечами приготовлял и их. Откидывал переднюю крышечку, наслаждался плывущим и затухающим звоном невидимого колокольчика и некоторое время вращал кнопочку, любуясь, как за стёклышком, по синеватому эмалевому циферблату текли чёрные, с вензелем, стрелки. Однажды, играя таким образом, я вдруг увидел, что часы идут сами собой: я их завёл! Отыскав трактат о часах, я узнал их устройство и научился определять время по стрелкам.
Друзей у меня не было, но эти часы были больше, чем друг. И всё же я ими пожертвовал. Это был мучительный выбор – что предпочесть? Часы или книги? Сокровище или знание? Я выбрал второе.
Хмурым осенним вечером, плача вместе с противным, редким дождиком, я поплёлся к давно примеченному мной часовщику. Он был из тех голландцев, для которых “да”– это да и “нет”– это нет, словом, человек, от которого можно было не опасаться удара в спину.
В обмен на часы я попросил его сделать копию магистратской печати, оттиск которой принёс на листе бумаги. Страшное дело. Я не был уверен, что он возьмётся, даже за такую вот плату, и торопливо объяснил, для чего мне понадобилась печать. Он выслушал, вздохнул, покачал головой и – согласился. Взял, однако, с меня слово, что я не стану использовать печать для воровства или подлога.
Я получил свой заказ – оловянный цилиндр, на одном торце которого выступали рельефные буквы и герб.
И я принялся за дело. Поставив печать магистратуры и соответствующую подпись, отправил в библиотеки нескольких городов письма с предложением обменять фламандский, испанский и персидский словари на кое-что из имеющегося у нас.
Считалось, что всю приходящую почту разбирал секретарь, то есть мой отец. Но никто не знал, что уже давно вместо него это делал я! Так что в тайном чуланчике незаметно осели ответные письма. Моё предложение приняли все. Все! Что мне было делать? Умыкнуть книги в своей библиотеке и послать их для обмена? Как бы не так. Я сделал копии. Разумеется, не печатных книг, а рукописных. Купил у скорняка кожи, сшил листы, склеил переплёты. И где бы я нашёл лучшего каллиграфа, чем мой отец? Я состряпал и подсунул ему бумагу с непосредственным распоряжением магистрата о переписке необходимых мне книг. Да тут же и чистые заготовки томов – как ему было усомниться?
Словари нам привезли. Только встали они не в общее хранилище, а на полку в чулане. Теперь можно было заняться переводами и забыть про всё остальное. Не тут то было! Имелись, имелись в других городах люди, знакомые с содержимым наших хранилищ. Неожиданно пришло письмо с просьбой относительно трёх сочинений Платона – “Апология Сократа”, “Тимей” и “Государство”. Поскольку словарей у заказчиков не было, то эти книги они просили продать за деньги. Чтобы отделаться от них, я решил изготовить и продать им копии. Книги хотя и высокого качества прописи, но всё же не печатные, это ничего, это было можно. Но вот переплёты их были дорогие, с золотым тиснением. Есть ли возможность сделать такие же?
Есть. Я вновь обратился к часовщику-голландцу, и он отлил из меди копии заголовков, а потом, насыпав на ровный квадрат кожи золотой пыльцы, прижал на несколько секунд раскалённую медь. Готов переплёт! Ясным золотом горели ровные строчки названий.
За эти три тома Платона я получил деньги. Много денег! Часть я сразу же переадресовал отцу – в качестве официальной платы за переписку книг. Дома, за обедом, он ими долго хвалился перед нами и громогласно благодарил заказчика, не подозревая, что заказчик сидит, не доставая ногами до пола, на стуле рядом и торопливо ест суп.
И пропала моя спокойная жизнь. Заказы всё шли, и я, боясь быть разоблачённым, поспешно выполнял их. Я находил писцов – и в нашем городе, и в Берлинском университете, и в монастырях, платил им за пропись, платил четырём переплётчикам и отсылал готовые книги, сверяясь по картотеке, которую вынужден был завести, чтобы не спутаться. Вспоминаю, и мне сразу становится страшно: в картотеке было учтено более пятисот адресов и наименований книг. В мои четырнадцать лет мой денежный оборот превысил бюджет магистратуры! Да и немудрено, некоторые книги цену имеют великую. И, хотя я неизменно указывал, что продаю лишь копии, платили за них не скупясь.
Стало трудно жить. Каждое утро я говорил себе, что вот сегодня-то всё и откроется! Кто-нибудь в моё отсутствие войдёт в чулан и обнаружит там бессовестное количество денег. Именно! Кроме книг на полках увидит ряды кожаных мешочков с гульденами [59]. Что, что было делать? Только одно: бежать!
