Иван Кошкин - Илья Муромец.
Сойдя с крыльца, Илья пошел к богатырям, что стояли у Десятинной, занимая с конями чуть не половину площади.
— О чем решали? — спросил за всех Добрыня.
Из дворца один за другим выходили воеводы, крестились на церковь и, кликнув своих воинов, разъезжались кому куда следует.
— Вот что мы приговорили, братья...
Муромец коротко рассказал окружившим его кольцом витязям, как им надлежит сегодня биться. Те слушали внимательно, но когда Илья закончил, многие зароптали, а Алешка — тот прямо сказал: неладно, мол, это — порознь биться. Но тут заговорил Поток, и все умолкли. Седой воин негромко напомнил — ныне битва будет не такая, как прежде, сражаться будем не за честь, не за славу, не полон отбивать, за спиной — Киев-град, и враг в него ворваться не должен. Потому — дело каждого будет поспешать туда, где наши гнутся, где поганые одолевают, своим плечом держать полки. Успевать нужно везде, стало быть, придется разделиться — по одному, по двое зорко смотреть и скакать туда, где тонко. Илья кивнул, подтверждая — так, мол, и задумал. Богатыри переглянулись и тоже закивали — теперь и им понятно, почему нужно натрое разбиваться. Илья, Добрыня и Дюк вышли в середину — выбирать по очереди себе бойцов. Илья, как старший, первым назначил себе Алешку — Бабий Насмешник смел до безумия, но зарывист, за ним глаз нужен, а то и за шиворот оттащить, так что пусть под рукой будет. Следующим Добрыня взял себе Потока, потом Дюк подмигнул Самсону и велел быть рядом. Один за другим расходились богатыри на три стороны — вот уже и стоят порознь три малые дружины. Переглянулись, хлопнули друг друга по плечам, попросили не поминать лихом. Затем перекрестились на Десятинную и, повернувшись друг к другу спиной, пошли к коням — нечего долго прощаться, наше дело воинское.
* * *Гореслав Ингварович снял шлем и утер с лица пот — солнышко поднялось уже высоко, в доспехе да поддоспешной стеганой рубахе становилось жарковато. Верный слуга подал серебряный ковшик с водой, черниговский воевода половину выпил, а остальное вылил на лысину, чтобы остудиться хоть немного. Третий час полки стояли на холмах над Васильевским шляхом, ожидая неприятеля. Хуже всего приходилось лошадушкам — чуя конский пот, со всей киевщины слетелись на почестей пир слепни и оводы, скакуны вяло махали хвостами, отгоняя крылатых своих мучителей. Чтобы не томить коней, Гореслав приказал воинам спешиться, и черниговцы стояли, опираясь на копья, обмотав повод вокруг левой руки. Старый воевода в который раз окинул взглядом поле, на котором им встречать ворога. Войско встало на холмах, что не круто сбегали к древнему Васильевскому шляху, по праву руку, к Лыбеди — черниговцы, по леву, к Днепровским кручам — смоленцы. Поле, шириной едва две версты, перегораживали двенадцать тысяч воинов, хотя какое поле — холмы, овраги, косогоры, здесь не разъездишься. Полки были выстроены в два ряда, один за другим, и все равно стояли тесно. На тесноту вся надежда — не будет поганым простора носиться вокруг и засыпать стрелами, хочешь не хочешь — сойдемся на длину копья, а там ужо посмотрим, чья рука крепче... Словно туча закрыла солнце, и Гореслав, почувствовав, что впервые с утра оказался в тени, повернулся.
— Что, воевода, ждешь не дождешься дорогих гостей?
Богатырь скалился из-под богатого, с золотой насечкой шлема, молодое, безусое лицо было чистым — ни пыли, ни пота.
— Жду не дождусь, Алеша, — степенно ответил Гореслав Ингварович. — Известно, ждать да догонять — хуже некуда. А что Илья Иванович?
— Спит, умаялся.
— А мы его добудимся ли? — встревожился черниговский воевода, наслышанный о крепости богатырского сна.
— На то у меня труба иерихонская имеется, — рассмеялся ростовец, показывая на висящий за спиной чудовищный, желтой потрескавшейся кости рог.
Оба замолчали, каждый думал о своем. Попович посмотрел налево, где от Днепра широким крылом стояли смоленцы. Время шло к полудню, а врага все не было, и Бабий Насмешник снял шлем, подставляя голову прохладному ветру, Серко вяло мотнул мордой, отгоняя наглых слепней, что лезли уже прямо в глаза.
— Ну и поле, пес его побери, — пробормотал Алеша.
Да уж, тут не разгуляешься — стиснутые узкой Лыбедью (как и прорыла себе такое ущелье) и широким Днепром две версты оврагов и холмов. За Васильевским шляхом поле словно шло волнами: холмы, за ними лощина, потом опять гряда — и снова спуск, и так до Выдобич и дальше, туда, где батюшка Днепр принимал под могучую руку малую Лыбедь и разливался привольно.
— Добро, — сказал вдруг Гореслав Ингварович, щурясь на холмы по ту сторону старой дороги. — Доставай-ка рог, Алеша, мнится мне — пора!
На вершину кургана в трех перестрелах от черниговских полков выскочили трое всадников да конь без седока. Поперек седла у одного из них мешком висел четвертый.
— Наши, — кивнул Алеша. — Порубежники. Видно, двинулся Калин.
— Эх, — покачал головой черниговец. — Вот неудача — и гроза нам в лицо идет. Глянь, какая туча поднимается...
— То не туча, — напряженно ответил богатырь. — То пыль от коней. И впрямь двинулся, да не сторожей, а всей силой!
Порубежники скоком слетели с холма, перемахнули дорогу и, нахлестывая коней, помчались к черниговскому стягу. Осадив лошадку в трех шагах от воеводы, старший из них открыл рот, желая, видно, доложиться, но зашелся сухим кашлем. Гореслав протянул руку назад, не глядя, принял у слуги ковшик и протянул воину:
— На, испей, молодец, — в голосе старого витязя звучала искренняя забота.
Воин сделал несколько жадных глотков и отдал воду подъехавшим товарищам:
— Печенеги в большой силе от Витичева брода идут, — прохрипел он. — Первые уже к нам скакали, а задние еще только на левый берег выехали. Три тьмы, не меньше!
— А что ж вы их до себя-то допустили? — спросил Алеша.
— Не допускали, — ответил порубежник, — как мы обратно скакали, из лесу много печенегов выехало, через Лыбедь по нам стреляли. Двоих насмерть убили, Степушку ранили.
— Из лесу? — сощурился Попович. — Знать, ночью где-то еще ниже Днепр перелезли, а теперь ладят нам в спину выйти. Ну да через Лыбедь тут не перескочить, овраг глубок.
— Езжайте в свой полк, добры молодцы, — велел Гореслав. — А ты, Алеша, труби в рог, буди Муромца!
Невыспавшийся и злой Илья из-под руки наблюдал за показавшимися первыми печенегами. В кожаных и войлочных, несмотря на жару, коротких кафтанах, на мелких лошадках, степняки носились по холмам, время от времени один из них спускался к дороге и тут же поворачивал обратно, пустив с оборота стрелу. Черниговцы, смеясь, ловили пернатых вестниц на щиты — на излете стрелы били слабо. Пошли шутки, что так можно и год воевать, но Муромец не обольщался — это были лишь застрельщики, а пыльная туча за дальними холмами все росла и росла... Вот один печенег вылетел на крупном, не степном коне на дорогу, вскинул копье и заорал на ломаном русском обидные слова. Черниговский строй не шелохнулся, все помнили слова муромского богатыря: ныне воюем не ради славы и не ради чести. Никто не выехал навстречу поединщику, и он, ругаясь грязно, поскакал обратно.
