Симона Вилар - Поединок соперниц
Все же не удержавшись, я прочла несколько строк о том, как мужчина ждет женщину, она приходит:
…вошла в распоясанной легкой рубашке,По белоснежным плечам спадали пряди волос.
Почему-то я представила эту женщину Гитой. Словно видела Эдгара с ней.
Легкую ткань я сорвал, хоть тонкая, мало мешала, —Скромница из-за нее все же боролась со мной.Только сражалась как те, кто своей не желает победы,Вскоре, себе изменив, сдалась без труда.И показалась она перед взором моим обнаженной…Мне в безупречной красе тело явилось ее.Что я за плечи ласкал! К каким я рукам прикасался!Как были груди полны — только б их страстно сжимать!Как был гладок живот под ее совершенною грудью!Тонок стан, юное крепко бедро!Тело нагое ее к своему прижимал я… [61]
Я быстро захлопнула книгу. Так вот чему обучает мою подругу совратитель Эдгар! Она же… уступившая, соблазненная, опозоренная… Бедная моя! Она словно в плену чар, закрывает глаза на свою искалеченную жизнь, на попранное имя. Все отдала она этому человеку ради позорного положения наложницы. Ради случки!
Когда появилась Гита, оживленная, нарядная, я не сразу начала душеспасительную беседу. Молчала, слушая, что теперь у нас много времени, что мы сможем говорить хоть до утра, ибо Эдгар понимает, как нам, подругам, хочется побыть вместе, и не станет нас тревожить.
— Он великодушен, — холодно сказала я. — Даже готов не брать тебя сегодня на ложе.
Она странно поглядела на меня, но вместо ответа принялась зажигать свечи на кованой треноге.
— Он всегда идет навстречу моим желаниям. Знаешь, Отил, я так счастлива с ним, я ранее не знала, что в мире есть такое счастье. Ибо с той минуты, как увидела Эдгара, я отдала ему и сердце, и душу. И если бы Господь был милостив и свел нас ранее…
— Вместо того чтобы поучать Всевышнего, ты бы лучше подумала о том, что несет в себе ваше сожительство.
Странное дело — прежде именно Гита была более рассудительной из нас двоих, тогда как я жила в мире грез и видений. Но сейчас я почувствовала себя гораздо старше и мудрее. Поэтому, когда заговорила, мой голос звучал спокойно. Хотя неприятно говорить подруге такое, я рассказала, какие слухи ходят о ней как о потаскухе шерифа. Она называет это любовью, однако это порочащая любовь, удобная лишь для Эдгара, ибо мужчину не судят строго и вся вина за грех ложится только на женщину.
— Помнишь, Гита, ты читала мне из Овидия, что влюбленных ждут бури, горе и изнурение? Со слов поэта все это выглядело прекрасно. Но в жизни… Сейчас тебе хорошо с Эдгаром, но разве ты забыла о том, как соблазняет нас царь зла? Он расставляет на нашем пути ловушки именно там, где мы слабее всего. А слабость — это когда мы принимаем лишь то, что приятно, забывая о долге. И я заклинаю тебя, если в тебе есть страх Божий, уйди от своего любовника!
Гита глядела на огонек свечи и молчала. Я даже не могла понять, слушает ли она меня, таким отрешенным был ее взгляд. А я думала, где мне найти такие слова, чтобы вывести ее из ослепления греховной страсти, объяснить всю глубину бездны, в какую ее несет.
И тогда я заговорила о том, что, как я знала, для Гиты всегда оставалось важным — о чести ее рода. Любовь, сказала я, делает человека безрассудным, но, даже совершая безрассудство, он должен помнить о своей гордости. Хотя бы для того, чтобы не пасть в глазах своего избранника.
— Твое гордое имя досталось тебе от великого предка незапятнанным и окруженным славой, и что бы ты ни делала, ты не должна оступаться. А сейчас любые грязные уста могут бросить вслед внучке Хэрварда Вейка «шлюха!».
Гита вздрогнула и закрыла лицо ладонями. Потом гневно взглянула на меня.
— Никто не посмеет называть меня так! Пока я с Эдгаром…
— Не обманывай себя, Гита. Эдгар не сможет закрыть рты всем в Норфолке. Конечно, он богат и могуществен, он старается оберегать тебя, но скоро приедет та, которая имеет на него законное право, — дочь короля. Неужели ты считаешь, что и перед ней Эдгар защитит тебя? Неужели он предпочтет ссору с ней и ее отцом-королем, лишь бы сохранить твои ласки? Всем известно, как высоко поднялся крестоносец Эдгар, люди громогласно говорят, что ему открыт путь к графскому титулу. И если ты окажешься помехой на пути к его восхождению… Захочет ли он лишиться всего этого ради податливой саксонской девушки?
Она слушала меня, и ее лицо стало тоскливым, как осенние сумерки. Когда же она заговорила, голос звучал хрипло:
— Никто не смеет говорить мне подобное. Но, боюсь, ты недалека от истины, Отил. Кинувшись в объятия Эдгара, я заставила себя забыть о многом. И вот появляешься ты. Даже не знаю, откуда в тебе такое прозрение — в тебе, тихой монастырской девочке. Может, это знамение свыше? Помнишь, как ты чувствовала, что я более не вернусь в Святую Хильду? Что ты предречешь мне сейчас?
Я ее не понимала. Ответила, что сказала уже достаточно.
Гита кивнула. Потом глаза ее сверкнули.
— Однако я готова бороться за себя, Отил. И знаешь, на что я надеюсь? Что дает мне силы выносить мое — что уж там говорить — позорное положение? Это любовь Эдгара. Я не могу это пояснить, но ни в чем я не уверена так, как в том, что он меня любит. И это дает мне силы… Знаешь, Отил, есть старая английская поговорка: «Можешь взять — бери!» И я хочу попробовать отнять Эдгара Армстронга у Бэртрады Нормандской.
Я даже уронила шаль, в которую куталась. Пока поднимала ее, смогла справиться со смятением. Заговорила спокойно:
— Я верю в чудеса, Гита. Усомниться в них — значит поставить под сомнение само Писание. Однако во что я никогда не поверю — это в возможность задуманного тобой.
Но она вдруг рассмеялась шальным безнадежным смехом.
— А я-то надеялась, что ты благословишь меня. Ведь как иначе я смогу вернуть доброе имя, кроме как обвенчавшись со своим любовником?
— Ты можешь вернуть все — мир, покой души и надежду на вечное спасение, если покинешь его и… если вернешься обратно в обитель. Стены Святой Хильды оградят тебя от мира… от злословия. А Эдгар Армстронг никогда не нарушит клятву, данную перед алтарем в присутствии короля и двора. Хотя бы для того, чтобы сохранить свою честь, раз уж он отнял у тебя твою.
Это были верные слова, но отчего-то я чувствовала себя едва ли не предательницей.
Гита пропустила мимо ушей мои слова о возвращении в монастырь. Она встала, ходила по комнате, сжимая руки. При свете свечей я видела, как блестело шитье на ее одеянии, одно у горла, другое на кайме верхней туники под коленями. Нижняя темная туника была из какой-то мягкой, неизвестной мне материи, и в ее складках Гита вдруг стала путаться, словно спотыкаясь.
