Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский
Усадебка Зенчевского на самом краю Ольшова, переделанная из хаты, так как была теперь более похожа на хату, чем на шляхетский дом, стояла на пригорке нагой, обведённая плохим забором и окружённая кустарниками карликовых вишен и диких берёз. Загоны для скота и сараи, наполовину разрушенные, опоясывали его вокруг. В общем это жильё представляло образ бедный и заброшенный.
В усадебке сени без пола, справа челядная комната, налево один покой, алтарь и боковушка составляли всё помещение. Несмотря на позднюю ночь и слякоть, в этой бедной хате горел свет… Старый Зенчевский спать не мог, сильно страдал…
а панна Роза сидела при его ложе. Аккуратно тут было, но превыше всяких слов убого и несчастно… вещей мало и бедные. На столике в подсвечнике горела сальная свеча, прикрытая немного со стороны кровати; на кровати было видно только бледное лицо с седой бородой и закрытыми глазами. В ногах на стульчике сидела задумчивая немолодая женщина, истощённая, уставшая, но со спокойным выражением лица. Казалось, что долгое несчастье уже её с собой освоило. На коленях она держала книжку для богослужения, но старик дремал… панна Роза потихоньку молилась.
Вдруг тяжкий вздох вырвался из груди больного; от открыл глаза.
– Что с вами?
Зенчевский повёл вокруг глазами.
– А… я видел сон, моя благодетельница, но странно… странно… Спасибо Богу за сон!
Оба вздохнули.
– Погляди, благодетельница, на часы, время плетётся… поздно ли?
– Восемь, – отвечала панна Роза, приближаясь к серебряным карманным часам на столике.
– Только восемь… я был уверен, что уже около полуночи.
Замолчали… собака во дворе начали сильно лаять… Старец поднял голову и слушал.
Лай собаки начался от порога. Старый Брысь побежал аж до ворот, лая, минуту ещё отзывался, потом вдруг заскулил и умолк, потом как бы радостно пару раз залаял, приближаясь к усадьбе, и всё утихло.
Панна Роза медленно встала и, заинтересованная, вышла в сени. Явно кто-то пришёл – и, должно быть, знакомый, потому что пёс бы его не подпустил. Но в этот час? Кто бы это мог быть? К убогой усадьбе и днём мало кто подходил…
Старец ничего не говорил, но глаза держал открытыми и взгляд его блеснул, точно любопытством каким-то и надеждой. В сенях было темно… пана Роза по хорошо ей известным кирпичам прошла сеньку, полную дождевой воды… двери со двора были закрыты… напротив, в челядной избе горела лучина и старая Прыска, дремля, сидела у кудели. Но она не была одной… её лицо, внезапно разбуженное, выражало испуг, веретенно выпало из рук… перед ней стоял незнакомый мужчина, обёрнутый в плащ, опущенную руку которого лизал Брысь.
Панна Роза равно удивлённая, остолбенела на пороге. Не столь этот путник, сколько нежность к нему собаки, удивила её. Брысь был обычно неумолимым, и никому, особенно ночью, к двери приблизиться не давал – что значило это его снисхождение к чужому человеку. Совсем чужому, потому что панна Роза напрасно в него всматривалась… ей казалось, что видит его первый раз в жизни. Прибывший стоял немой и смешанный.
Бледный отблеск горящей лучины бросил мягкий свет на подвязанное лицо и чёрные огненные глаза.
– Прошу пощения, пани, – отозвался он наконец, давая ей незаметный знак, – я заблудился, везущий меня человек перевернул экипаж… я хотел бы осушиться немного.
На первый звук этого голоса панна Роза уже открыла уста для крика, когда повторный знак, данный ей, сдержал этот признак удивления… но она начала дрожать, опёрлась о дверь и слова долго не могла добыть из уст. Взор её, уставленный на незнакомца, оторопел… Видимо, она сама не знала, что начать… только спустя какое-то время слабым, дрожащим голосом добыла произнесённые слова.
– Мы тут… пане… вдвоём с больным старцем… холодно… Задержитесь, пан… я его спрошу. Сядь, пан… минуту… я пойду.
Говоря это, она заикалась, хотела идти, возвращалась, сама не зная, что делать, заломила руки, смотрела на незнакомца, который упал на лавку и замолчал, опустив голову.
Наконец вышла в сени, и там остановилась ещё, размышляя о том, что делать дальше, и только через какое-то время отворила дверь в покой больного, быстрый взор которого встретил её на пороге. Старик, опёршись на локоть, неспокойный, как бы предчувствуя что-то, глядел в неё как в тучу.
Панна Роза стояла немая.
– Незнакомец… путник… заблудился… просит…
– Знаю, знаю, проводи его сюда, пусть придёт, знаю… – лихорадочно воскликнул старец.
– Знаешь? – спросила удивлённая Роза.
– Знаю… снился… это он. Тихо, пусть придёт, пусть придёт… о, Боже…
Плохо сделалось бедной женщине, едва могла развернуться и выйти, опираясь о стены. Старик весь поднялся, вытянул руки, вздыхал и повторял тихо себе:
– Милосердный Боже… это он… ещё поглядят на него мои глаза. Это он… Но радоваться ли мне? Что за безумие… приговорённый… беглец… о, Боже! Из-за меня… виселица…
Говоря это, он закрыл глаза, но дверь скрипнула, он отбросил быстро руки и вытянул.
– Павел! – воскликнул он, едва увидев фигуру, которая остановилась у порога.
В молчании шибкими шагами незнакомец подбежал к кровати и упал на колени, не говоря ни слова. Руки старца покоились на его плечах, а уста на лбу… и старец начал плакать. Плакали оба, а панна Роза, стоя рядом, заходила сдавленным плачем. Но её забота и сознательность вывели её тотчас назад в челядную комнату, боялась, чтобы Приска не подсмотрела их или не подслушала. Поэтому велела принести огня, хотела приготовить что-нибудь тёплого… но что? В убогой хате было нечем принять путника. Приставили к огню немного молока… были остатки чёрствого хлеба. Успокоенная равнодушием служанки, которая, бормоча, зажигала лучину, та вернулась в комнату старика… Прибывший ещё стоял на коленях у его ложа… оба плакали, невразумительно говоря отрывочные слова.
– Павел! – повторял старец. – Садись, открой лицо, пусть увижу тебя… последний раз глядят на тебя мои глаза… последний. Бог велик… но ты мог подвергаться опасности, чтобы прибыть ко мне.
– Не будем говорить ни о какой опасности, – тихо отпарировал путник, только теперь поздоровавшись с плачущей женщиной, которая поглядывала на него с тревогой и материнской любовью, – не будем говорить… Я привык к борьбе, к бедности и к такой жизни. Ничего мне не станет, отец… Родина звала, приказали идти на родину… я был должен… а, пользуясь этим, пришёл тебя увидеть, обнять, и хоть минуту побыть с тобой.
– О, Боже мой! – воскликнул старик. – Но как же ты сумеешь отсюда выбраться?… Знаешь, как следят, тут тебя знают… тут каждый шаг… это угроза смерти.
– Не имею также причины дорожить своей жизнью, дорогой отец, хоть не боюсь за неё… Научился изгнанием… обманывать самых быстрых, прокрадываться, выскальзывать… и исчезать.
– Но тут… где тебя знают?
– Однако! – усмехнулся путник. – Поговорим лучше о тебе.
– Обо мне? Что же я тебе скажу? Гляди, видишь… доживаю
