Владимир Буртовой - Щит земли русской

Черная стрела ударила внезапно, в тот последний миг, когда Янко уже ногу над частоколом занес.

— Больно мне, — только и успел выговорить и начал валиться вперед, на частокол. И упал бы грудью на острые торцы бревен, да воевода и кузнец Михайло успели подхватить его под руки и опустили на доски помоста. Кто-то из отроков закричал с испугом, кто-то побежал вниз — должно, упредить старейшину Воика, — а воевода торопливо скинул с плеч корзно. На этом шелковом корзне дружинники спустили Янка со стены, отнесли в родное подворье. Там в избе осторожно положили на лавку, ближе к очагу.

— Воду готовь, Виста, — поторопил старейшина Воик плачущую Висту. — Михайло, разрежь платно.

Кузнец Михайло ножом разрезал платно, снизу доверху, и отбросил края в стороны. Стрела торчала в спине, черная, будто сухая ветка у белоствольной березы. Старейшина Воик осторожно тронул ее у самого тела. Янко застонал, шевельнулись обнаженные лопатки, мокрые от пота или от воды.

— Терпи, внуче, терпи, родная кровь моя, — негромко приговаривал тощий и сгорбленный старейшина. — Сейчас тащить стрелу буду, крепись… Готова ли вода, Виста? Подай мне, да травы-кровавника истолки в ступке, поболе. Видишь, и на ноге распухла рана, краснота уже во круг пошла…

Было видно: старейшина взволнован и пытается разговорами успокоить не только других, но и себя. Вот он осторожно, боясь сломать, потянул стрелу. Вышло красное, кровь ю пропитанное древко и раздвоенный, словно змеиный язык, плоский наконечник. Следом хлынула кровь и потекла по спине.

— Тряпицу дай, Виста, — попросил старейшина. Он ловко вытер кровь вокруг раны, зажал ее, снова повернулся к Висте: — Кровавник нужен, — и целую горсть истолченной травы насыпал под тряпицу, потом снова прижал. — Холстина длинная нужна, перевязать.

Старейшина Воик стал пеленать спину Янка. Воевода Радко подошел к лавке и вместе с кузнецом Михайло бережно поддерживал тело Янка, когда старейшина просовывал холстину под грудь раненого.

Было душно. Даже прохлада темной ночи не спасала от духоты. Янко метался в бреду, тяжело дышал открытым ртом.

— Вольга, спишь, что ли? — услышал воевода Радко голос кузнеца Михайлы. — Дымник открой.

Отрок подошел к очагу и приподнял длинный шест, который верхним концом был прикреплен к тяжелому квадратному дымнику, а нижним — с помощью петли из сыромятной кожи — крепился на столбике с засечками. Вольга приподнял эту петлю на четыре засечки вверх — теперь дымник не закроется. Дым густо повалил в квадратное отверстие.

— Вот и славно, спеленали накрепко, — разогнул спину старейшина Воик. — Печенег в степь еще уйти не успеет, как ты, внуче, на коня вновь сядешь!

Старейшина повернулся к кузнецу Михайло, успокоил:

— Дышит Янко чисто — знать, кровь в грудь не пролилась. То наше и его счастье. Стрела на излете уж ударила, — и пошел к порогу ополоснуть руки над корытцем.

Янко пришел в себя только на рассвете. Воевода Радко так и не сомкнул глаз, сидел у его изголовья вместе с кузнецом Михайлой да Вистой, уставшей до изнеможения.

— Отче… — прошептал Янко, разжав спекшиеся губы.

Шепот Янка услышал первым воевода Радко — он первым и склонился над мокрым лицом раненого, а Виста торопливо стала вытирать пот с шеи и со щек сына, радуясь, что сын пришел наконец-то в сознание.

— Это ты, воевода Радко, — узнал Янко. — Вот и вернулся я… Здоров будь, воевода. Позови отца… Горячо как внутри у меня, жажда печет. Испить бы воды холодной вдоволь, как там, в мертвом городище, когда я ловил мокрые от росы ли стья в яме и облизывал их…

— Бредит, должно быть, — вздохнул старейшина Воик.

Михайло приподнял голову сына, Виста с ложки напоила Янка отваром шиповника.

— Положите меня, отче. Устал я… — и Янко снова лег на живот, повернувшись лицом к очагу. Воевода Радко склонился к изголовью, пытался поймать ускользающий взгляд его, спросил:

— Янко, что сказал тебе князь Владимир при встрече? Видел ты его? Вернулась ли старшая дружина в Киев?

Янко открыл затуманенные болью глаза: голубые и печальные, они напомнили воеводе осеннее небо, которое готовится к нещадным зимним холодам.

— Ты слышишь, Янко? Что сказал князь о помощи Белгороду?

— Я слышу тебя, воевода Радко… — и Янко разжал черные, потрескавшиеся от внутреннего жара губы. Он лежал, набираясь сил, а воевода и кузнец Михайло терпеливо ждали у ложа — вдруг Янко что скажет хоть шепотом? Долго так ждали, а во дворе — воевода Радко слышал это через раскрытую дверь — стали собираться белгородцы, прознав о возвращении ночью гонца от князя Владимира. Всем хотелось узнать: что же принес с собой Янко?

Янко заговорил, словно очнувшись от сна:

— Повелел князь Владимир держаться в Белгороде до последнего живого дружинника. Нет у князя дружины в Киеве, один он возвратился, с малой силой прибежал, прознав о находе печенегов. Ждать надо, когда возвратится дружина, как ждал я, когда в мертвом городище ловил мокрые ли стья и жевал, жевал…

Янко тяжело выдохнул и умолк, вздрагивая телом и делая попытки поднести руки к лицу, чтобы согнать с глаз кошмарное видение. Видно было, как трудно приподнимается при вдохе и опускается при выдохе спина, перевязанная белым холстом с бурым пятном крови посредине.

— Вновь сознание покинуло… — всхлипнула Виста и потянулась к изголовию сына утереть пот.

В оконце уже заглядывала зарница. Уйдя в темный угол за очаг, тихо плакала там старшая дочь ратая Антипа Ждана.

Со двора в приоткрытую дверь влетел отчаянный крик. Воевода Радко узнал голос черниговского торгового мужа Глеба:

— На торг, люди! Созовем вече и порешим, как нам судьбой распорядиться. На торг!

Слабые решили сдаться

И застонал, братья, Киев от горя,

А Чернигов от напастей.

Тоска разлилась по Русской земле;

Печаль обильная потекла посреди земли Русской.

Нет, Вольга увидел не белгородский, всегда спокойный и говорливый торг. Он увидел развороченный лесной муравейник, в который запустил лапу медведь-лакомка. Мечутся по разрушенному жилищу чернобрюхие муравьи, спасают по возможности свое потомство, а на врага боем пойти — сил не хватает…

Вольга втиснулся в людское скопище и уцепился за рукав отца Михайлы — не потеряться бы да не отстать, иначе затолкут. А над торгом качались головы: рыжие, черноволосые, русые, голые, как птичьи яйца, качались, будто бестолковые волны в толчее — туда-сюда, туда-сюда. Дальние, кто не протиснулся к помосту, на телеги влезли, чтобы видеть и слышать все. Стоят, друг друга за плечи придерживают.