Дмитрий Могилевцев - Люди золота

Соссо не торопились, не устраивали дерзких набегов в сердце вражьей страны, но забирали один пограничный город за другим, обращали в пыль мечети и казнили на кострах всех чёрных, принявших веру пророка Мухаммеда. Великий амрар выиграл лихим наскоком пару сражений – но потерял при том половину и без того невеликого войска и теперь надеялся лишь на чудо. Верблюды не хотели жить на влажной земле, не хватало даже мелких здешних коней, а кони исконной породы, кони с предгорий Атласа и приморских равнин, вырождались и болели здесь. Из близких лесов прилетали ядовитые живородящие мухи, умерщвляющие всякое животное, пришедшее из-за пустыни. Ни волоф, ни тем паче зенага не умели и не любили сражаться пешком, а на войско текрурцев надеяться не стоило – они охотно перебрасывались копьями и стреляли из луков, но в рукопашной свалке никуда не годились. Соссо же, швырнув копья, бежали вперёд и кидались рубиться тяжёлыми тесаками и топорами, завывая от ярости. По слухам, вождь соссо, старый чародей Балла Канте, выдувал на ветер слюну и семя бешеных псов, и оттого его воинами владело неистовство, исцеляемое лишь победой и смертью. А ещё соссо носили доспехи из кожи, железа и бронзы и могли выстоять под дождём стрел.

Великий амрар принял чужеземных гостей с распростёртыми объятиями: может, они и есть новая улыбка судьбы? Мало ли что привиделось Сиди Огбе, за скудоумное своеволие и отправленному сторожить западный край страны. Где это видано, чтобы люди креста и правоверные плыли вместе с чародеями-язычниками? Если и так, что с того? У великого иси старший сын – правоверный, а младший – колдун, отдающий духам человечину. Каждой земле – свой бог. А гости – богаты и страшны в бою. Все в железе с головы до ног, высокие и сильные. И кузнецы. Великий амрар, бормоча дедовский заговор, сам пришёл посмотреть на их первую сталь – и после, отважившись подхватить щипцами свежекованый клинок, сунул его в кислую воду.

Пусть живут, пусть покупают золото, пусть делают сталь, плетут шуршащие железные рубашки – великий амрар с радостью принял такую в подарок. Лёгкая, прочная, и стрелам не проткнуть её, ножу не раздвинуть. Время идёт, вождь соссо не делается моложе. Как знать, что предначертано человеку? А если чужие гости сумеют открыть морской путь – хозяин Текрура станет сильнейшим из сильных. И санхаджа, и бену хассан лягут перед ним в пыль. Главарь пришлых, гигант с белыми волосами и глазами как угли, странен. Наверное, он и вправду чародей. Его душа помрачена золотом. Амрар видел таких и среди чёрных воинов, и среди белых купцов, приходящих из-за песка. Они ели бы золото и дышали бы им, если б могли. Золото им дороже женщин и власти. Им всегда мало золота, и, если б могли, они закопались бы в золото целиком и из золотой груды кричали бы: «Ещё, ещё!» Вот и беловолосый захотел идти туда, где родится золото. Пусть идёт. Он вернётся, поняв, что сила золота рождается не там, где его извлекают из земли. Да и не примут его лам-лам. Они бегут даже от текрурцев, хоть те и родичи им. Что уж говорить про страховидных чужаков, похожих на ожившие трупы. Убегут лам-лам от них, попрячутся по лесам, нацелят отравленные стрелы.

Но амрар ошибался. Извлекающие золото лам-лам, живя в безумии, перестали замечать границу между мирами мёртвых и живых. Да и в самом деле, отравленный жидким серебром, облысевший и серый, трясущийся скелет с вылезшими ногтями – в каком он мире? Он ещё ест, он скачет под барабанный ритм, пуская жёлтые слюни, но глаза его глядят уже на страну белой глины, душа его уже растеклась по ней. Белые души предков приходят к кострам, мёртвые едят с живыми. Дым от жареного мяса и горечь акан веселят и тех и других. Мёртвые белы, а живые черны – как день и ночь, и нет страшного в их смене.

Увидев кучки золотого песка на краю леса, Инги велел людям ждать, а сам вышел вперёд и, утвердившись над золотом, раскинул руки и запел на ожившем в памяти языке. Не понимал слов, и узор песни, выброшенной из закромов памяти запахом зелёной гнили, шелестом ветра в диковинных листьях, казался чужим, диким. Слова будто ложились на ветки, отзывались птичьим крикам, прорастали в бедную землю, жадно пили влагу и силу. Один за другим перепуганные, серолицые воины лам-лам выбирались из лесу и, дрожа, падали на колени, роняя копья.

Никто из них так и не осмелился обратиться к Инги. Глядели ему в лицо, говорили, показывали жестами лишь колдуны и вождь, облечённый правом говорить с богами и мёртвыми. Увели к себе белолицых, задобрили пищей и плясками, священными орехами и золотом. Приняли от них жидкое серебро, вкусную соль, а взамен дали много золота – пусть несут в страну мёртвых, радуют предков. А провожая, брызгали вслед пальмовым маслом и водой, настоянной на пепле, – как на могилы.

Инги же покинул землю лам-лам, хотя и вздыхая о ней, но твёрдо уверившись: место силы золота и богов – не там. Желающий набрать воинов не станет искать их в женском доме среди ползающих карапузов. Ищущий силу богов не станет искать её там, где готовится их пища и укрываются их нечистоты. Мощь мышц происходит из того, что, перемешанное со слюнями, движется по кишкам, превращаясь в кал, – но нелепо искать силу среди кала.

Инги по-прежнему чувствовал, как сила золота, будто солнечный свет, давит на лицо, светит сквозь прикрытые веки, влечёт и тянет. Так близко было место, где кровь богов соединялась с их силой в человеческом мире, что Инги готов был с мечом в руке прорубаться к нему, идя напролом, полагаясь лишь на чутьё, а не на глаза и рассудок.

Но знамение для глаз и рассудка не заставило себя ждать. На обратном пути караван попал в засаду. В ложбине между холмов из пожухлой травы вдруг встали воины. Много воинов – больше полусотни. Полетели копья и стрелы. Вождя текрурцев, вояку с золотым щитом и тремя кисточками на браслетах, проткнуло как курицу. Копьё вошло ему под ключицу и вышло у крестца. Вождь шлёпнулся на спину, замычав, и задрыгал по-птичьи ногами, загребая воздух. Погонщики, ослы, кони, растерянная охрана – как просмотрели они, верховые, засаду у себя под носом? – завывающие, набегающие чёрные, размалёванные, оскаленные, колющие, секущие.

Инги приказал своим воинам спешиться и встать щит к щиту. Кольчуги не у всех, и лучников лишь трое. Одна надежда на спасение: если чёрные бросятся на стену щитов, желая разом сокрушить и смять, а не выбивать обороняющихся одного за другим издали. Чёрные бросились. Напоролись на копья, отхлынули, оставив россыпь тел, и бросились снова! Тут выяснилась причина упорства: с дюжину рослых чёрных – не в перьях, а в рубахах с бронзовыми бляхами, в железных шлемах, налокотниках и поножах, со щитами в человеческий рост – мерным шагом шли навстречу. За десяток шагов побежали, наставив копья. Ударили. Вломились в строй, выхватили тесаки. И развалили бы стену, рассеяли, а скачущие размалёванные перекололи бы в ноги, в спины – если бы не Инги с Мятещей. Инги сёк двумя мечами, разрубая щиты и древки, бронзу и шкуры. А Мятеща хрипел и клокотал слюной, сшибая с ног, мозжа черепа и раскалывая щиты. Из доспешных чёрных никто не бросился наутёк, спасаясь, – все легли на истоптанную траву. Последнего Мятеща щитом свалил с ног, размозжил обухом лицо и, отодрав голову, принялся лакать брызжущую из жил кровь. Раскрашенные, вопя, кинулись удирать – а двое уцелевших лучников уложили десяток их. Хуан, вспрыгнув на бесхозного коня, хотел в погоню – но Инги, схватив за узду, остановил. Показал рукой на вершину восточного холма: смотри, вон там, в кустах. А там стоял, глядя вниз, огромный воин в доспехах, и ветер шевелил конский хвост на его шлеме.