Алекс Брандт - Багровый молот
— Одним словом, в Италии у меня ничего не вышло, — откашлявшись, продолжал Ханс. — Но я надеялся, что канцлер найдет какой-то другой способ и сумеет довести свою игру до конца. Тянулось время, были ходатайства, и жалобы, и целые груды писем, и при этом все оставалось по-прежнему. В тот вечер, когда Герман рассказал о строительстве новой тюрьмы, я понял: бумажками ничего не изменишь. Нужно действовать самому.
— Действовать?! — Альфред выдохнул это слово с такой яростью, что у него заболело горло. — Вот как ты это называешь? Ты предал канцлера, ты лгал и ему, и мне. Ты осквернил память Германа, нашего общего друга. Ты помог Фёрнеру отправить на костер Кессмана и Мюллершталя. И это, по-твоему, называется «действовать»?!! Молчишь? Думал, я ничего не знаю об этом? В канцелярии уже несколько месяцев все только и говорили, что у его преосвященства есть тайный осведомитель, который наблюдает, подслушивает, шпионит за каждым. И сейчас ты хочешь уверить меня в том, что все это было сделано ради того, чтобы кого-то спасти?
— Ты прав, Альфред, — ответила тень. — Я действительно отдал Кессмана и Мюллершталя викарию. Но взамен я сумел спасти от тюрьмы и казни десяток других людей. Про Юлиану Брейтен ты знаешь. Следующими были Пауль Йост и Ойген Зандбергер. Первый — личный камердинер нашего общего друга, сенатора Шлейма; второй — слуга в трактире рядом с его домом. Я убедил Фёрнера в том, что улики против них достаточно слабы и что гораздо лучше отпустить этих двоих — в обмен на обещание докладывать о разговорах Шлейма, о том, с кем он встречается, обо всех подозрительных вещах, которые они смогут заметить.
— И Фёрнер поверил тебе? — брезгливо поинтересовался Альфред. — Никогда бы не подумал, что его преосвященство можно смутить недостатком улик.
— Смерть Германа сделала его осторожным. И потом — взамен он получал возможность устранить Шлейма, которому в последнее время все сильнее благоволил князь-епископ. Как бы то ни было, Йоста и Зандбергера отпустили. К тому времени в моих руках были копии протоколов по делам «колдунов». И если в протоколе мне попадалось вдруг знакомое имя, я просто оборачивал камнем записку и кидал этому человеку в окно. Кто-то верил предупреждению и успевал уехать из города, а кто-то — нет…
— Почему ты не рассказал обо всем канцлеру? Или мне?
— Вы бы никогда не одобрили этого. Снова были бы бесконечные споры, и письма, и надежды, что кайзер вмешается. Я не знаю, Альф, правы вы или нет. Может быть, именно ваши бумаги и обращения когда-нибудь остановят весь этот кошмар. Но я уже не мог ждать. Я должен был спасти хоть кого-то.
— Значит, в этом все дело — считаешь себя спасителем?! Святым? После того как отправил на костер нескольких человек?
— Доверие Фёрнера нужно было купить, только и всего. И я знал, что, если я хочу выиграть у него одну жизнь, взамен мне придется отдать другую.
— У Мюллершталя осталось трое детей.
— Он был дерьмом. Спокойно пил, ел, улыбался, пока двум его служанкам крошили пальцы в тисках. Помню, как он убеждал меня в том, что князь-епископ, оказывается, очень набожный человек; им, дескать, руководит лишь чрезмерное благочестие и забота о пастве. Интересно, он думал о том же, когда очутился в камере Малефицхауса?
Энгер снова закашлялся, и на этот раз кашель его был каким-то захлебывающимся, булькающим, словно он давился льющейся в его горло водой.
— И Кессман, и Мюллершталь заслужили свою судьбу, — сказал он, сгибаясь и стуча себя по груди, чтобы остановить этот мучительный приступ. — Один собственноручно написал донос на племянника. Другой не поленился явиться к викарию и подтвердить, что давно подозревал своих служанок в занятиях колдовством и рад, что правда наконец-то раскрылась. Знаешь, Альф, в последнее время я все больше начинаю ненавидеть именно таких жирных, циничных мерзавцев. Они толкуют о справедливости, милосердии и законе. А когда мимо них стражники тащат человека в раскаленную печь — пожимают плечами и аккуратно отходят в сторону. Фёрнер и Фазольт — фанатики, чей разум отравлен ненавистью ко всему живому. Но эти — Кессман, Шлейм, Мюллершталь и прочие, — они ведь все понимают! Слишком образованны, слишком умны, чтобы не понимать. Они видят, во что превратились наши законы, наши священники, наши суды. Они видят, что власть в Бамберге захватили кровожадные звери, которые не успевают выковыривать из зубов ошметки человеческого мяса. Но разве, видя все это, они произносят хоть слово против? Нет. Продолжают улыбаться и рассуждать. А когда князю-епископу требуется вдруг совершить очередную гнусность или оправдать новую казнь — тут они сразу бегут на помощь, виляя жирным, дрожащим задом, повизгивая, хлопая в ладоши. Я ненавижу их, Альфред. Своим умом, своими знаниями и образованностью они поддерживают власть фон Дорнхайма гораздо надежнее, чем тысяча мушкетов и копий. Фёрнер, Фазольт и Фаульхаммер — люди будут помнить их как людоедов, с ног до головы измазанных чужой кровью. Но кто запомнит тех, кто помогал этим людоедам и оправдывал каждый их шаг? Шлейм, и Кессман, и Мюллершталь отправились в ту самую печь, которая их так восхищала.
— Это чудовищно. — Голос Альфреда был глухим, как будто он говорил со дна каменного колодца. — Какими бы ублюдками ни были Кессман и Шлейм, они все равно остаются людьми. И если ты решил покарать их, то должен был действовать по закону.
— Высший закон для каждого — его совесть. И я поступил по совести.
— И нам всем, видимо, следует поступать так же?! Писать доносы, лгать обо всем, сдавливать сломанные суставы? И, в конце концов, стать такими же, как Фридрих Фёрнер и его присные? Закон…
— В Бамберге нет закона!! Понимаешь? Нет! Как можно назвать законом бумагу, которая позволяет убивать людей без вины? Как можно назвать судом место, где всегда обвиняют, но никогда не оправдывают? Задумайся над этим чуть-чуть, и ты поймешь, что самые страшные преступления на земле всегда творились именем закона, именем высшей государственной власти. Скольких людей способен убить один преступник — одного? Десять? Сотню? А скольких людей способен уничтожить убийца в короне? Тот, чье слово и есть закон? Тот, по чьему щелчку сбегается толпа правоведов, жрецов, толкователей, которые всегда готовы обосновать, оправдать и усилить любую подлость, любого живодера отмыть и помазать на царство? — Ханс с горечью усмехнулся. — Нет, Альф. По закону не ищут правду. По закону распинают Христа.
Небо заволокло тучами, луна и звезды погасли. Фигуру Ханса Энгера было уже почти невозможно различить в темноте, и все же Альфред видел, как его прежний товарищ подался вперед, упершись левой рукой в землю.
