Михаил Шевердин - Набат. Книга первая: Паутина

Поручив комэску Сухорученко доставить Жаннат в Бухару, он сам воспользовался первым шедшим на юг составом.

Пантелеймон Кондратьевич рассчитывал в середине ночи быть на месте. Увидев сцепившиеся тела, летящие под откос, он не стал рассуждать, а бросился, как ему казалось, спасать от смертельной опасности человека.

Застонав, человек шевельнулся.

— Эк тебя угораздило. Кто это тебя?

— Калтаман, настоящий калтаман! Мы, почтенный человек… те… те… а он калтаман, грабитель. Он животное, ох, чуть не убил!

— Э, да это Хаджи Акбар, старый знакомый. Эк тебя угораздило.

Голова Хаджи Акбара разрывалась на части. Рот был еще полон песка, но он уже сообразил, что с Пантелеймоном Кондратьевичем лучше говорить поменьше. Он не стал называть имени Иргаша. Кто его знает, этого уруса командира? Нет, уж лучше помолчать.

Версия о калтамане вполне походила на правду. Пантелеймон Кондратьевич видел незнакомца туркмена на станции. На песке поблескивал длинный туркменский нож, потерянный Иргашем в схватке.

— Он не ранил тебя? — спросил командир.

— Ох, совсем убил, собака! Век вам благодарен буду, товарищ командир. Жизнь мне спасли.

Кряхтя, Хаджи Акбар поднялся с помощью Пантелеймона Кондратьевича, встал на ноги и принялся счищать с одежды песок.

— Ладно, благодарности потом. Не могу же я с тобой тут всю ночь лясы точить. Ноги-то целы?

Охая и стеная, Хаджи Акбар сделал несколько шагов.

— Ну, ноги в порядке, — обрадовался Пантелеймон Кондратьевич, — пошли. Станция где-то близко. Может, поезд нагоним…

И хоть поезда в те дни ходили так что порой пешеходы могли их перегнать, но Хаджи Акбар совсем охромел, а Пантелеймон Кондратьевич никак не решался бросить его одного в степи.

Когда они добрались до станции, поезд уже ушел…

Глава двадцатая

Охотничья прогулка

Забрался на верблюда — сколько ни сгибайся, не спрячешься.

Змея прямо не ползет.

Холодно, пронизывающе сыро зимой в Бухаре. Файзи поплотней запахивает на груди дерюжный халат и шагает быстрее, чтобы хоть немного согреться. В узких щелях-улочках после захода солнца не видно ни души. Ведь совсем еще недавно, попадись только запоздалый прохожий в лапы стражников-миршабов на улице в Бухаре с наступлением темноты, — неприятностей не оберешься. Хорошо, если только кожа пониже спины посаднит несколько дней, а то как бы чего похуже не случилось. Века было так, а вековые порядки въедаются в жизнь людей, как грязь в старую одежду.

Далеко идти Файзи! Да тут еще из-за каждого угла кидается злым псом пронизывающий ветер. Порванные кауши не защищают босых ног от мороза, руки стынут.

Поздно он ушел от русского командира, не следовало засиживаться. Хороший человек этот русский командир. Не обиделся ничуть, что Файзи не давал так долго о себе знать. Душа-человек. Стать бы пылью на подошвах такого хорошего человека.

Холодно. Дуновение северного ветра неприятно, отвратительно. Пальцы одеревенели и ломят. Из глаз текут слезы.

Сейчас начнется кашель. Файзи собирает все силы, напрягает все мышцы, чтобы предупредить приступ кашля.

— Кхе, кхе, — откашливается он. Вот сейчас… Но кашель не начинается.

В чем дело? Удивительно. Первый раз его обманули все такие знакомые предвестники. Он неловко щупает грудь, бьет кулаком.

«А, — вспоминает он, — лекарство». Действует лекарство, которое ему дал русский доктор, сидевший у командира. Порошки, белые порошки. Какое чудо! Сколько он, Файзи, принимал волшебных пилюль господина табиба Абду Карима Хиобони, главного знахаря самого эмира бухарского, будь он проклят! Сколько переплатил он полновесных, кругленьких николаевских рублей за пилюли «чокида», изготовленные, по словам табиба, в таинственной Индии — на родине всех лекарственных снадобий, — и все без толку. Так кашель и не проходил. И не только не проходил — делался с каждым днем злее, хуже, разрывал грудь.

Какой холодный ветер, плохой ветер! Холод уж проник до самых костей. Согреться бы. На каждом булыжнике, на каждом комке смерзшейся грязи жгучая боль пронизывает ступни ног, нет сил терпеть.

Под третьим базарным куполом Файзи замедляет шаг и озирается. Нет ли здесь караульщиков? У них всегда есть жаровни с углями — с раскаленными, пылающими угольками. Так приятно протянуть руки над жаровней и ощутить крепкий жар, пошевелить отогревающимися пальцами.

Нет. Ни одного караульщика не видно. Холод всех загнал в темные норы.

Здесь, под тяжелыми сводами третьего купола, есть чайхана. Но и в ней темно, безмолвно. Потухший фонарь поскрипывает на столбе. Зимой чайханы закрываются вскоре после захода солнца.

Медленно переставляя застывшие ноги, Файзи идет мимо чайханы и вдруг останавливается. Из дверных щелей на доски помоста падают веселенькие желтые полоски света.

Да, да! Он совсем забыл. Ведь это не просто чайхана. Здесь господин Абу Карим Хиобони до революции торговал чудодейственными пилюлями…

Что говорил командир? Хорошо говорил: о жизни, свободе, борьбе. Большие дела предстоят, много благородных дел. Но почему снова так сжалось сердце Файзи? Опять черная пелена заволакивает мозг. Сын Файзи бьется под тяжестью земли, сын Файзи силится открыть глаза — и в глаза ему набивается песок, сын Файзи хочет вздохнуть — а рот полон земли. Бьется в мучительных судорогах удушья. Рустам! Рустам!

— А… а… а!..

Кто-то стонет так жалобно.

Он стонет. Отец Рустама, отец, не сумевший уберечь своего любимого сына от мук. Он, отец, бросивший сына на смерть, ужасную смерть…

Толкнув дверку, Файзи входит в чайхану. Сразу же в лицо пахнуло теплом и сладким, тошнотворным запахом опия. Здесь совсем не так светло и весело, как казалось с улицы. Теплятся угольками крохотные язычки двух или трех светильников, стоящих прямо на липком черном полу. В глубине, точно в пещере, красным огоньком коптит крохотная лампочка с разбитым и кое-как заклеенным газетной бумагой стеклом. Чуть различимы глиняные возвышения с грудами тряпья, в которых только по белесым пятнам лиц можно распознать людей. Поблескивает прозеленевший медный самовар. Свешиваются с черных балок потолка космы паутины, плавают в темно-фиолетовом дыму.

В помещении стоит тишина, нарушаемая монотонным бормотанием, кто-то плачет и стонет.

Никто не обернулся на скрип двери, никто ничего не спросил. Файзи постоял у порога, наслаждаясь охватившим его теплом.

Из полуоткрытой двери, ведшей в соседнее помещение, падал свет и доносились голоса. Файзи заглянул туда. Там какие-то люди возлежали на паласах вокруг небольшого возвышения, на котором изгибалась танцовщица. Вся она звенела и трещала ожерельями и украшениями из серебряных монет и побрякушек, на голой груди ее и щиколотках бесстыдно обнаженных ног мерцали дешевые украшения. Лицо, набеленное и накрашенное, кривилось в призывной улыбке. Посетители, глядя на размалеванную красавицу, возбуждали себя возгласами «дост!».