Иван Аврамов - Ошибка Перикла
— Заходи, заходи! — подбодрил Сострата тот, кто волок амфору. — Они пожили сладко — теперь наш черед.
Сострат покачал головой, в которой сейчас вроде бы прояснилось — неосознанное желание вдруг окрепло, и он понял, что ему хочется туда, где играют музыканты, где именно в это самое мгновение запели звонкие женские голоса, где стол ломится от яств и вино льется рекой. Он решительно направился к калитке, которая смутно показалась ему знакомой, и вдруг обмер: ба, да ведь это дом Меланта, управляющего серебряными рудниками. Пройдоха Мелант, который два года назад попался в его лапы — лапы начинающего сикофанта. Подергался, как мышь в когтях у кота, и обмяк…
Некоторое время Сострат колебался, потом махнул рукой: «Оба — злодеи: и тот, кто крадет, и тот, кто пользуется краденым».
Сострат толкнул калитку — она, незапертая, тут же отворилась. Привратника не видать: совсем без рабов остался Мелант? Что, впрочем, удивительного — чума косит всех подряд. Перистиль пустынен, стало быть, пируют во внутренних покоях, которые Сострат сейчас удостоится чести лицезреть. Если, конечно, хозяин не погонит его, как шелудивого пса.
В большом зале, чей потолок подпирали колонны из белого пентеликонского мрамора, пир был в самом апогее. Сострату показалось, что все гости, а их человек сорок (кто восседал на низких скамьях, а кто возлежал за длинным общим столом), пьяны, как варвары.
— О, друзья, глядите, к нам пожаловал очередной жаждущий веселья и утех, — икая и приближаясь к Сострату на нетвердых ногах, громко возвестила кудрявая, не лишенная привлекательности толстушка. Она тут же тяжело, как куль с мукой, упала в его объятия: не подхвати он ее, распласталась бы на мраморном полу.
— Поди приляг, Диномаха, часок-другой сна тебе не помешает, — заторопился к ним тучный мужчина в белоснежном дорогом хитоне; его толстые, как колбаски, и изнеженные пальцы унизывали золотые перстни с драгоценными камнями; и еще он был не так пьян, как остальные. — Принесите-ка нашему уважаемому, э-э-э, как тебя зовут, милейший… ага, Сострату, чашу с добрым критским вином.
Перед Состратом стоял ни кто иной, как сам…Мелант. Он почти не изменился, если не считать того, что седины в волосах прибавилось. Поначалу ничто не отразилось в беглом взгляде, коим богач окинул пришельца, но что-то, видимо, шевельнулось в его памяти, глаза стали почти как у трезвого, он внимательнее вгляделся в физиономию Сострата и вдруг от души расхохотался:
— Вот кого не ожидал увидеть в доме, так это тебя, мой дорогой, мой назойливый и цепкий, как пиявка, сикофант. О, боги, что делается на белом свете! Поистине Афины проваливаются в Тартар! Я привечаю того, кто ободрал меня как липку, да вдобавок убил моего раба! А впрочем, зачем мне указывать ему на дверь? Какая уж теперь разница? Сегодня ли, завтра, но все мы окажемся на берегу Стикса! Эй, почтенные афиняне, ко мне в гости пожаловал мой старый друг Сострат!
Все с интересом уставились на Сострата — кто одним глазом, потому что хмель не позволял разлепить второй, кто сразу двумя, хотя что толку, опьянение делало взгляды мутными, рассеянными, скользящими. Но вот синеглазая красавица с золотой, как одуванчик, головой, которая покоилась на коленях у молодого, несомненно привлекательного юноши, внезапно встрепенулась:
— Душка Мелант, а ведь я его тоже знаю! Несколько раз дарила ему свою любовь, а он у меня все допытывался, как именно я ублажаю Ксантиппа, Периклова сына. Ха-ха-ха!
Сострат тоже рассмеялся. В золотоволосой красавице он без труда узнал Синеокую Стафилею.
— Ах, вот как! — вскричал тот, чьи руки ласкали обнаженную грудь Стафилеи. — Знаешь ли ты, уважаемый Сострат, что бедный Ксантипп очень хотел с тобой познакомиться? Его весьма занимало, что некий афинянин хочет походить на него в искусстве любви. Значит, это ты и есть.
— Когда-то меня действительно посещала эта причуда, — улыбнулся Сострат и крупными глотками осушил килик неразбавленного, тотчас бьющего в голову вина. — К несчастью, я опоздал, хотя у меня к Ксантиппу было дело. Один достойнейший человек попросил меня передать ему на память вот эту изумительную гемму. Два дня назад я пришел к Ксантиппу, но, увы, в живых его не застал. Благороднейший и мудрейший Перикл, который сейчас не у дел, велел мне оставить это украшение себе на память.
— Ну-ка, покажи, что это у тебя на пальце? — юноше достаточно было мельком взглянуть на изумительную инталию, чтобы потрясенно воскликнуть: — О, Зевс-Громовержец, да ведь это перстень моего друга Гиперида. Не будешь ли ты так добр рассказать, как именно этот перстень оказался у тебя?
— Мы воевали вместе с Гиперидом. Он был храбр, как лев, а силен, как тысяча спартанцев вместе. Мне трудно вспоминать, но под стенами Потидеи его поджидала смерть. Из любого боя он вышел бы победителем. Но что он мог поделать, если с высоты прямо ему на голову обрушился огромный камень. Позволишь узнать твое имя, досточтимый?
— Пасикл, сын Ликса. Мы все — и Ксантипп, и Гиперид, и я были дружны, как никто в нашем прекрасном и проклятом богами городе. Ах, как жаль отважного Гиперида! — Лицо Пасикла искренне опечалилось. — Это был настоящий герой. Но Гипериду повезло! Хотя бы уже потому, что он не захлебнулся в собственной рвоте, как это, может, ожидает нас. Давай, дружище Сострат, выпьем в их честь по чаше вина. А уж потом третью — в честь спасителя.[207]Мы получили славное наследство! Ксантипп оставил мне Синеокую Стафилею, слаще которой нет во всей Элладе, Гиперид тебе — свой фамильный перстень-амулет. Кто знает, не сними он его, глядишь, остался бы жив.
— Я тоже просил его об этом, благородный Пасикл, — согласился Сострат. — Но человек, верно, чует свою смерть.
Теперь, освоясь, он ясно видел, что пирующие у Меланта потеряли всякий стыд. За спиной у него, издавая звуки, которые приличествует слышать только двоим, совокуплялись пожилой, весь в шрамах, старик с совсем юной девицей. Старик пыхтел, а девица сладострастно визжала, в упоении выкрикивая: «Ты был прав, мой божественный Полибий: выдержанное вино куда крепче молодого! Ты неутомим и вынослив, как старый жеребец, мне же остается изнемогать раз за разом! О, как я хочу и не хочу, чтобы ты излился! Я умираю, я на вершине блаженства, мой несравненный Полибий!»
Двое слуг по приказу Меланта волокли по полу аристократа, у которого подозрительно покраснели, воспалились глаза, а сам он трясся в ознобе — уж не зачумленный ли? Одна из флейтисток, не расставаясь, впрочем, с инструментом, который сжимала в руке, упала головой в серебряное блюдо с жареным мясом и смиренно отдалась Морфею. Чуть поодаль одна пара самозабвенно играла в коттаб. На дальнем конце стола философствовали, громко поминая в горячке спора имена Анаксимандра, Фалеса и Гераклита с Пифагором. Совсем рядом с участниками этого странного симпозия в луже красного, похожего на кровь, еще не впитанного дорогим персидским ковром вина «плавал», и впрямь загребая руками, какой-то вконец опьяневший юнец. Эта же лужа чем-то понравилась молодой, только-только, видимо, нашедшей себя паре — то немногое из одежды, что еще оставалось на них, было сорвано, отброшено прочь; мокрые, вымазанные вином и от этого розовые тела всецело отдались ритму соития, а седобородый лысый старик, счастливо, дурашливо смеясь, стоял над совокупляющимися и щедро поливал их густым тягучим вином из амфоры.
