Ольга Елисеева - Последний часовой

Вечером 3 мая карета младшей из императриц-вдов достигла маленького городка Белева под Курском. Следовать дальше сопровождающие не решились, так слаба была их госпожа. «Вы видели страдающего ангела, запертого в темнице? – писал лейб-медик государыни Штофреген своему коллеге Виллие. – Ни одного стона. Ни одной жалобы. Терпение и смирение – хлеб ее души».

Решено было остановиться в доме купцов Дорофеевых, где поскакавшие вперед слуги приготовили для Елизаветы Алексеевны комнаты. Императрица с трудом поднялась на второй этаж, добрела до спальни, опираясь на руки своих камер-юнгфер, и не села, а упала на кровать.

– Хотела бы я знать, есть ли на свете человек, способный вспотеть сильнее меня? – со слабой усмешкой спросила она.

– Не угодно ли будет переменить белье? – предложила одна из комнатных девушек.

– Пустое. Оботрите мне лицо, шею и затылок.

Принесли чаю, и Елизавета Алексеевна через силу начала пить маленькими глотками. Потом заставила себя проглотить две ложки саго и от этого обессилела так, что, когда ее укладывали, не могла сама поднять ноги на постель.

– Ступайте, милые, не сидите вокруг меня, – едва различимым голосом потребовала она. Камер-юнгферы попытались воспротивиться, но императрица сдвинула брови, чего отказалось достаточно.

Около пяти часов утра дежурная девица без вызова отважилась заглянуть в дверь. Ее напугала необыкновенная белизна лица почивающей и открытый рот. Вошедший вслед лейб-медик подтвердил худшие опасения. Вдова Александра скончалась.

Карета Марии Федоровны опоздала всего на четыре часа. Новый удар царица пережила стоически. Она ждала этого и приказала не медлить со вскрытием. Ей доложили, что тело покойной было исключительно худым, особенно шея и грудь, что сердце несчастной женщины искривилось вследствие болезни, и это стало причиной нарушения циркуляции крови. Больная должна была испытывать сильные страдания… Тут вдовствующая императрица прервала медиков.

– Довольно. Теперь ей уже хорошо. Подумаем о живых.

Все бумаги покойной были опечатаны. Но Мария Федоровна как будто искала что-то.

– Я вижу только ее собственные документы, – озабоченно сказала она князю Волконскому. – Не было ли при ней чего-либо от покойного государя?

Петр Михайлович, надо отдать ему должное, не сплоховал под цепким взглядом императрицы-матери.

– Все бумаги его величества доставлены в Санкт-Петербург еще Чернышевым и Дибичем.

– Была шкатулка. Я помню ее у сына…

– Вот эта? – Волконский поднес Марии Федоровне объемный несессер с множеством ящичков, инкрустированный перламутром и расписными эмалевыми вставками.

– Да нет же, – отмахнулась пожилая дама. – Здесь ее дневники и письма от матери. А я говорю…

Князь развел руками.

Бенкендорф удалился от адмирала с полным списком пайщиков Российско-Американской компании. Каждый из них был фигурой. И каждого не следовало трогать. Вплоть до императрицы-матери. Все это предстояло показать государю, осторожно отговорив от резких движений. Заговор – айсберг, большая часть которого остается под водой. Даже если удастся исследовать невидимые глыбы льда, стоит ли переворачивать громадину? Поднятая волна способна опрокинуть корабль.

С другой стороны, старый англофил знал больше, чем говорил. Деньги деньгами, а масонская подкладка у дела видна. Но почему от масонства всегда ожидают одной чертовщины? Когда следует ожидать как раз денег. Самых больших денег в мире.

Генерал брел по Невскому и никак не ожидал встретить Канкрина. Мелкая изморось то закрывала высокую, тощую, как щепа, фигуру, то выпускала ее, и тогда становились видны длинная до земли шинель, застегнутая на все пуговицы, фуражка с торчавшими из-под нее фланелевыми наушниками и гигантские калоши, позволявшие бороздить океаны луж.

Бенкендорф даже замедлил шаг: он не предполагал, что хрупкий, как растение из ботанического сада, хоронящийся от малейшего сквозняка министр финансов способен на столь дерзкий поступок, как пешая прогулка.

– Егор Францевич, вы ли это? – Удивлению генерала не было границ.

– А, Сашхен! – Канкрин снисходительно поклонился. Они были хорошо знакомы, но никак не числили себя ровней. Егор Францевич стал министром как раз тогда, когда Бенкендорфа понизили до дивизии, к тому же по летам бывший главный интендант армии сильно превосходил легкомысленного Христофорова сына. Но общие придворные связи, круг знакомств, вечера у императрицы-матери – все позволяло им теперь благожелательно замереть друг напротив друга, чтобы обменяться проклятьями по адресу погоды.

Вместо этого Канкрин, высунув губчатый нос из щели между шарфом и войлочным козырьком не по уставу поддетой под фуражку шапочки, восторженно заявил:

– Весной пахнет! – С учетом дождя и хронического насморка, не позволявшего министру даже в теплых покоях дворца нюхать цветы, фраза прозвучала комично.

– Егор Францевич, что-то случилось? – Осторожно осведомился Бенкендорф, решив, что собеседник немного не в себе.

– Великий день! – Бывший интендант поднял руку, в которой у него, вместо трости, оказался сложенный черный зонтик, и патетически потряс им в воздухе. – Император подписал мой проект финансовой реформы. Ах, Сашхен, мне бы так хотелось с кем-нибудь разделить эту радость!

– Я знаю отличное заведение в двух шагах отсюда, – нашелся генерал. – Рюмка коньяку с лимоном вашему здоровью не повредит.

– Здоровье! Да, надо думать о здоровье! – бодро согласился Канкрин. – Как никогда прежде. Теперь вдруг хочется жить. – И, увлекаемый Бенкендорфом прочь от Аничкова сада, двинулся вверх по улице.

– Здесь мило, – заявил он еще в передней, когда Александр Христофорович стряхивал с него капли и разматывал шарф, затянутый не только вокруг шеи, а, как у детей, пропущенный еще и под мышками. – Я угощаю. Но никому ни слова. Никто не должен знать. Пока.

Бенкендорф кивнул и отрывисто потребовал от прибежавшего хозяина столик.

– Не хотите снять галоши? Их просушат у печки.

Канкрин сжался. Всем была известна его нелюбовь расставаться с этим предметом туалета. Он крайне неохотно позволял лакеям разоблачать себя в гостях у вдовствующей императрицы. А в кабинет к государю и вовсе являлся в мокроступах.

– Можно подумать, у меня конюшня, – жаловался Никс, но терпел.

– Я предпочту поберечься, – Канкрин с опаской спрятал ноги под стул, как если бы хозяин или кто-то из посетителей уже нацелился похитить его галоши.