Глаза Сатаны - Константин Волошин

Запихав за пазуху несколько огурцов, морковок и лука, он залез на вишню и долго набивал рот сочными ягодами.

Очень хотелось пойти домой, или к хате ненавистного Яремы или Харлампия. Природная осторожность удержала его от этой глупости. Ивась поспешил к буераку, где и доел почти всё, что добыл на огороде. Тут же заснул, сморенный усталостью, но больше переживаниями и волнением

Утром он долго лежал с открытыми глазами, жалел себя, думал, приходил в уныние, граничащее с отчаянием. И тут приближающийся шум шагов, торопливых и быстрых, всколыхнул его страх. Он готов был броситься наутёк, как знакомый голос Грицька пригвоздил его к земле:

— Эгей! Ивасик! Это я, не бойся! Подожди, щас подбегу!

Хлопец лет четырнадцати, дальний родич и друг, появился среди кустарника и, запыхавшись, с любопытством уставился на юношу.

— Ивась, ну и учудил ты! — тут же воскликнул мальчишка,

— Ты как здесь очутился, Сморкач? — со страхом и надеждой спросил юноша.

— Как, как! Мать твоя упросила. Вот, передала дурню! Ты знаешь, что тебя ищут? Скоро и сюда обязательно заглянут. Не одни мы знаем эту схоронку.

— А как там? — Ивась кивнул в сторону села.

— Так! Сарай сгорел. Одна корова подохла! Чуть хата не погорела! Вот болван! Что уделал? Что теперь будет?

Ивась и сам уже осознал свою глупость, но отступать было поздно. А Грицько подливал масла в огонь:

— Один ты пропадёшь, Ивась. А поймают — забьют до смерти. Уже грозили. Особенно Ярема. Этот прямо ярится. Собирает охочих на поиски. Искали в селе, да попусту. Сёдни сюда припрутся!

В глазах Ивася метались искорки ужаса и безысходности. Мысли судорожно искали выхода, но только страх порождали. Наконец он вялым голосом спросил:

— Куда ж тикать? Сгину я!

— Погоди раньше времени хоронить себя, Ивась. Переходи в соседний буерак. Там много каменюк и среди них есть лазы и пещерки. Сам знаешь не хуже меня. Иди туда пока не поздно, схоронись, а я тебе буду харч приносить. Мать твоя места не находит!

— А батька? — в страхе спросил Ивась.

— Что батька? Свирепеет! Грозится пришибить, коль сыщет тебя. Дурень ты, Нос! Сгубил себя понапрасну.

Друзья помолчали. Потом Грицько вдруг заторопился, проговорил:

— Я пойду, Нос! Мне ещё крюк придётся большой сделать. Чтоб, значит, не увидели меня в этих местах. Поймают, выбьют из меня все признания. А батька голову открутит. Жди меня в пещерах, Нос.

Сморкач тут же поднялся, оставив на траве тряпицу с припасами. Ивась тоскливыми глазами проводил друга, прислушиваясь к удаляющимся шагам босых ног.

Ивась тоже заторопился. Есть расхотелось. В животе было противно, в голове стучали молоточки, а ноги сами торопились мчать в другое место, подальше от опасности.

Он избегал открытого места и, пригнувшись и оглядываясь по сторонам, пробирался дальше. До другого буерака было версты две, и он спешил добраться до густого кустарника, темневшего в четверти версты впереди.

Этот буерак был глубже, заросли кустов и деревьев были гуще. Множество валунов и каменных осыпей с обнажёнными каменными стенками, испещрёнными отверстиями и следами старых разработок, позволяли хорошо укрываться. От сердца отлегло. Ивась Нос немного успокоился, долго искал подходящее укрытие, пока не остановился на одной нише, укрытой плотными кустами терновника, что закрывали видимость.

Ивась пролез у самой земли в нишу. Там было прохладно, тенисто. Слегка влажные камни были холодны, а пол был устлан крупным песком с мелким щебнем. Юноша выбрал камушки, разровнял песок и прилёг, положив узелок с харчем в сторонку. Он был обессилен не столько телом, сколько душевно. Страхи блуждали внутри, рождали новые, и ему казалось, что никакого выхода из его дурацкого положения быть не может.

Хлопец уже склонялся к мысли о добровольной сдаче, но вспомнил о битье, перепугался и плотнее вжался в каменистое ложе его убежища.

Лишь ближе к полудню Ивась ощутил голод и принялся за материнские харчи.

Сморкач пришёл только на следующий день. Долго искал, звал, пока Ивась не подал голос.

— Рассказывай! — тут же потребовал вконец измученный юноша.

— Что тут рассказывать, Нос! Ищут, но пока до этого буерака не дошли. Но дойдут, будь уверен. Твоего батьку принуждают выплатить убытки. Знаешь, как он свирепеет! Грозится всеми карами на твою голову.

— А матушка? — с надеждой спросил Ивась.

— Вот, передала. Бери. Только мне не ясно, долго так будет? Меня могут и выследить. Что тогда? Мать уже догадывается про мои отлучки. Боюсь, что батьке поведает и тогда битья не миновать.

Ивась затравленно смотрел на друга, но возразить было нечего. Юноша опустил голову, силясь сдержать крик отчаяния, ужаса и безнадёжности.

— А тут хорошо, Ивась, — отвлечённо молвил Сморкач. — Хорошо бы травы натаскать. Думаю, что тут тебя не найдут. Но, Нос, что дальше? Может, мне с твоей матерью поговорить, узнать, что делать. Может, ты к каким-то родственникам подашься?

— Ага, поговори, Грицько. У меня в голову ничего не приходит. А матушка сможет мне помочь хоть советом.

— Тогда я пошёл, Ивась. Теперь идти далеко и стало опасно. Пока! Завтра постараюсь заглянуть. Сиди тихо, не высовывайся. Нос не показывай! — и Сморкач вдруг весело усмехнулся.

Ивась потрогал свой большой нос, слегка крючковатый и тонкий. Вспомнил, что это наследие отца. Не зря же у отца была такая кличка. Их в селе так все и звали: Носы.

Но тут мысли юноши перенесли его в село. Опять страх заполнил его всего. В животе опять стало нудить. Юноша в отчаянии бросился было за Грицьком, передумал и в изнеможении повалился на песок, скребя ногтями.

Через пару дней в буераке появились три казака. Они оставили лошадей пастись и полдня рыскали по нему. Ивась часто слышал их, дрожал в страхе, однако и на этот раз пронесло. Но услышанные слова ещё больше испугали его, повергай в очередной ужас. А услышал он вот что:

— Этот Нос, будь он проклят, чует моё нутро, где-то здесь обретается. Я думаю, что стоило бы притащить сюда его собаку. Она-то обязательно его учует, и мы его словим.

— Надо бы раньше об этом вспомнить, — устало заметил второй казак.

— Всего не упомнишь. Но завтра обязательно с его кобелём приду. Уверен, что мы его схватим. Ярема обещал по пять злотых за него, кто приведёт.

— Ну паршивец! Чего натворил! Зазноба, видишь ли! Молоко ещё не обсохло на губах, а туда же! Весь в своего батьку.

— Ты