Богдан Сушинский - Костры Фламандии

– Хорошо, что вы сообщили об этом, – задумчиво произнес Хмельницкий. – Если представится случай, надо бы пригласить господина Шевалье на Запорожскую Сечь. Или, может, считаете, что он уже побывал там?

– Сомневаюсь. Скорее всего он пользовался преданиями старины и польскими документами; впрочем… – Д’Артаньян взглянул на дверь, ожидая, что вот-вот сможет задать вопрос самому автору рукописи, но бродячий хронист почему-то не торопился являть свой лик.

– Пожалуй, вы правы. Даже если и побывал, то пребывание это оказалось не столь продолжительным, как бы хотелось господину де Шевалье. Не зря же он опять здесь, опять старается держаться поближе к казакам. И потом, вряд ли его посещение Запорожья осталось бы незамеченным для казачьих старшин.

– Не осталось бы, господин полковник. Столь деятельного француза трудно не заметить.

Прошло еще несколько минут, прежде чем в зале вновь появился посол де Брежи. Достаточно было одного взгляда, чтобы Хмельницкому стало ясно: теперь перед ними совершенно иной человек. Холеное, аристократического типа лицо графа вдруг осунулось и побледнело. Глаза угасли. Плотно сжатые губы нервно вздрагивали, погашая в себе рвущиеся наружу слова, которых ни один из присутствующих не должен был услышать. После разговора со знатоком казачьих обычаев посол выглядел основательно постаревшим.

Пытаясь ни на кого не смотреть, де Брежи поднял кубок с вином. Все ждали, что он предложит тост или попытается каким-то образом объяснить свое состояние. Но посол с минуту стоял с кубком в руке и задумчиво смотрел в разукрашенное венецианским витражом окно – словно настоятель храма, наивно уверовавший в напророченное им самим чудо и теперь стоически ожидавшим его явления. Затем, не приглашая остальных отведать напиток, утопив взгляд в кубке с багровым вином, выпил, буквально выцедил все до капли.

– Од-на-ко!.. – на правах земляка и равного по аристократическому сану осмелился напомнить ему об обязанностях хозяина граф д’Артаньян.

Де Брежи угрюмо взглянул на него и лишь после этого, словно бы опомнившись, устало произнес:

– Прошу прощения, господа. Как хорошо, что в мире существует этот окропленный кровью Божьей и возвышенный молитвами всех святых, напиток.

– Клянусь пером на шляпе гасконца, – примирительно согласился с ним мушкетер, довольный тем, что посол не обиделся.

– Весьма признателен всем вам за то, что почтили своим посещением, – вдруг явно заторопился де Брежи, поспешно раскланиваясь с гостями. Но в то же время обратился к Хмельницкому: – А с вами, господин полковник, я был бы рад поговорить еще несколько минут. Если только позволяет время.

– Пока что позволяет, – извиняющимся взглядом посмотрел тот на офицеров. «Что поделаешь, – молчаливо пожал он плечами, – выбор графа пал на меня».

– Как только встретимся, обсудим, – подбадривающе коснулся плеча генерального писаря Иван Сирко. – И постарайся быть осторожным, все-таки мы в Польше.

– Во Франции мы, кажется, чувствовали себя куда увереннее.

– Так это же – во Франции! – мечтательно вознес атаман свой взор к небесам. И даже Господу не ведомо было, что скрывается за блаженным воспоминанием этого степного рыцаря о далекой стране галлов.

Каким-то особым чутьем полковник Сирко улавливал, что настораживающая новость, которую принес графу его секретарь, касалась, увы, не только посла. За ней скрывалось нечто такое, что способно круто изменить весь ход событий. Слишком уж пристально следили и при дворе, и в польском сенате за тем, как идут приготовления к походу казаков во Францию.

Причем одних радовало то, что более двух тысяч отборных украинских воинов покинут пределы Речи Посполитой, что, конечно же, будет способствовать умиротворению казачьих степей. Других же настораживало, что европейская слава, которую казаки, несомненно, приобретут во время боев во Франции, лишь подхлестнет атаманов к очередному восстанию. Оно же, в свою очередь, взбодрит тайных и явных врагов Польши – таких, как Османская империя, Крым или Швеция, – которым неминуемо захочется расколоть ее по «украинскому излому».

Еще до того, как казаки и д’Артаньян покинули особняк посольства, условившись встретиться в гостинице французского купеческого двора, где они остановились, де Брежи и Хмельницкий прошли по сводчатому, выложенному из серого дикого камня, переходу и оказались в домашнем кабинете посла, том самом, в котором они беседовали перед отъездом полковника во Францию.

Здесь все осталось по-прежнему: каждый «распятый» одним из неведомых мастеров Христос, независимо от того, где и кем бы ни было совершено это творческое богохульство, знал свое место в этом кабинете и свое голгофное толкование. Пожалуй, единственным исключением из этого «вселенского собрания христомучений» было пока что «распятие», которое только сегодня, в начале встречи, подарил послу сам Хмельницкий.

Слуга графа уже успел занести его, но, не зная, какое именно место определит новинке хозяин кабинета, поставил статуэтку на камин, прислонив ее к стене над оградкой. Догадывался ли он, сколь удачным оказался выбор казачьего полковника? Вряд ли. Тем не менее позаботился, чтобы посол снова обратил внимание на его подарок, оценил и воздал должное вниманию гостя.

Так оно и происходило. Прежде чем что-либо сказать друг другу, полковник и посол остановились перед камином и замерли, рассматривая «распятие» с таким завораживающим интересом, словно видели его впервые. Свое восхищение по поводу этой работы неведомого мастера граф высказал еще тогда, когда принимал дар, однако чувствовалось, что, будь у него иное настроение, а главное, если бы не предстояла трудная беседа – не удержался бы, чтобы не высказать его еще более бурно. Но главное даже не в этом. Здесь, в графском «Храме распятий», эта статуэтка воспринималась значительно эмоциональнее, нежели вне него, поскольку оказывалась среди сотен подобных себе, в помещении, буквально пропитанном таинствами величайшей из библейских легенд.

Хмельницкий набрел на это распятие в отдаленном уголке какого-то парижского базарчика. Оно лежало на выцветшем грязном коврике, посреди множества других статуэток, безделушек и дешевой бижутерии. Торговал всем этим хромоногий человек с побитым оспой лицом, на котором особенно выделялись перечеркивающий чело пепельный шрам да разъединенная язвой черная впадина вместо носа.

То ли из-за безобразного вида продавца, то ли из-за ненадобности его изделий, у него почти никто ничего не покупал, даже не останавливался, как это делали возле других торговцев, чтобы посмотреть и, хотя бы из вежливости, поинтересоваться ценой.