Валерий Елманов - Подменыш
Впрочем, родство ничуть не мешало им люто ненавидеть друг друга и стремиться к единовластию. Брату ничего не стоило прирезать брата, а сыну удавить отца, что и произошло с самим Улу-Муххамадом, которого убил Махмутек, после чего родные братья последнего — Касим и Якуб — бежали от любвеобильного родственника вначале в «черкасскую землю», а затем в Москву.
Василий II Темный в награду за службу пожаловал Касиму в удел Мещерский городок. В 1452 году возникло новое татарское владение, известное в истории как Касимовское царство[18]. Его-то властителя Шиг-Алея московские государи всякий раз пытались посадить на ханский трон в Казани и всякий раз проигрывали крымским Гиреям — вначале Сагиб-Гирею, а затем Сафа-Гирею.
Одно время даже казалось, что крымчаки сумеют подмять под себя Казань и Астрахань, но это только казалось — слишком много наследников имел каждый из чингизидов и редко кто из них не вожделел ханских почестей. Резня следовала за резней, и тут было уже не до расширения владений — самому бы удержаться на троне, отправив наиболее сильных конкурентов куда подальше, хотя бы в ту же Казань, как это случилось с Сафа-Гиреем.
Но ныне Казань лишилась своего правителя — в марте 1549 года Сафа-Гирей скончался, оставив двухлетнего сына Утемиш-Гирея, мать которого, красавица Сююнбеки, дочь бия ногайцев Юсуфа, была любимой женой покойного.
Однако все окружение умершего прекрасно понимало, что в столь тревожное время негоже иметь на троне ребенка, поэтому малыша хоть и провозгласили ханом по настоянию крымских воинов, остававшихся в Казани, однако их послы подозрительно часто стали наведываться в Крым, рассчитывая, что неукротимый Сахиб-Гирей даст им еще одного своего сына и войско, чтобы поддержать его от русских притязаний. Рассчитывали в первую очередь на Девлет-Гирея, но тот не спешил усесться на шатком престоле, предпочитая лучше выждать совсем немного времени и возглавить Крымское ханство.
Пока же казанцы пытались оттянуть время, прислав в Москву гонца с письмом от имени Утемиш-Гирея, прося о мире. Ложь, шитая белыми нитками, была столь неуклюже состряпана, что не требовала для своего разоблачения особой проницательности. Иоанн не стал даже слушать, заявив, что о мире говорят с послами, а не с гонцами. К тому же ему уже было известно, что казанцы хотят договориться с Крымом — одного из их послов казаки перехватили в степи и отправили грамоту, найденную при нем, в Москву.
Ради приличия Иоанн выжидал послов около двух месяцев, однако Казань их так и не прислала, поэтому царь указал собирать войско — большой полк в Суздале, передовой — в Шуе и Муроме, сторожевой — в Юрьеве, правой руки — в Костроме, левой — в Ярославле.
Со всеми этими делами Иоанн даже свою супругу Анастасию стал навещать несколько реже, чем вызывал вполне объяснимую женскую ревность.
— Совсем меня касатик мой позабыл, — с укоризной встречала она его у порога, чуть надув капризные полные губки, но — женское сердце отходчиво — тут же бросалась на шею, припадала головой к груди и начинала жадно целовать, наверстывая дни разлуки.
Дальше все шло, как обычно водится у молодоженов. А в один прекрасный день, зарумянившись как мак, она созналась, в изнеможении лежа у него на плече после сладких утех:
— А ведь я непраздная, светик мой, государь-батюшка, — и еще пуще зарделась, когда он принялся осыпать ее благодарными поцелуями.
Самым лучшим отдыхом после дневных забот для него было просто лежать подле любимой женщины, положив ей руку на заметно округлившийся животик, и дожидаться, когда оттуда, изнутри, в его ладонь робко стукнет новая нарождающаяся жизнь. Это навевало покой и какое-то приятное умиление, хотя ощущение, что он почти отец, все никак не приходило.
Теперь они забавлялись тем, что наперебой называли друг другу вслух имена для будущего дитяти, причем Иоанн перечислял преимущественно мужские, а Анастасия — женские. Так уж они с ней условились — девочке имя дает царица, а мальчику — государь.
Наконец было решено, что дочку будут звать Аннушкой, а сына — Димитрий. Два великих человека носили его — Всеволод III Большое Гнездо, получивший его в качестве крестильного, и Димитрий Донской. Оба — воители и достаточно удачливые, а Руси — что уж поделать — зарекаться от свар с соседями никак не выходило. Словом, славное имечко.
Но это Иоанн так объяснил Анастасии. Сам же держал в уме третьего — Димитрия Внука. Был он самый первый, кто венчался на царство, а кончил свою жизнь в застенках, да и то неведомо — сам ли скончался от тягот, или подсобили услужливые доброхоты великого князя Василия III.
«Скорее, подсобили, — думал он. — Так пусть в честь памяти о нем мое дитя так назовут».
Получалось, что он тем самым словно выплачивает отцовский долг, последний и самый тяжкий. И от этого на сердце становилось совсем хорошо и покойно.
Именно из-за предстоящих родов Анастасии он до сих пор продолжал сидеть в столице, хотя сам же дал себе слово, что следующим походом на Казань, проверкой готовности ратников, пушек и прочего снаряжения займется лично. А сроки были уже назначены — никуда не денешься.
Успокаивало только одно — царица должна успеть разродиться. По-любому должна. И, более того, он еще успеет пробыть не менее пары недель подле нее, ослабевшей, измученной. И еще — раньше он был как ни крути, а один — теперь уж иное. Теперь ему есть на кого опереться.
Так оно все и случилось. В седьмом часу вечера десятого дня месяца серпня[19] тяжелые роды наконец-то закончились появлением на свет маленького сморщенного комочка, даже не кричавшего, а скорее как-то пронзительно мяукавшего.
— Царевна, — сообщила Анастасии пожилая дородная повитуха, а про себя подумала: «И квелая к тому ж. Такие долго не живут».
Однако вслух ничего этого говорить не стала. Да оно и понятно. Это воронам хорошо. Им каркать никто не возбраняет — хоть с утра до ночи, а человеку… рот раскрыл на пару слов, а к вечеру уже в Пыточной башне. Выползешь оттуда, нет ли, а если и выживешь после этих умельцев, то надолго ли. Может, молчание и не всегда — золото, зато всегда — жизнь. А она, как известно, подороже будет.
«Да и не известно еще, — успокоила она сама себя. — А вдруг выживет».
Иоанн ликовал и каждый день приходил к супруге, которой все нездоровилось и нездоровилось. Однако как ни оттягивай час прощания, а время расставаться.
— Я скоро вернусь, — ласково пообещал он, стоя у двери. — Очень скоро.
Он не стал говорить — «с победой». Чувствовал — ей все равно. Лишь бы живой и здоровый. Уходил с тяжелым сердцем — в глазах стояла Настенька — одинокая, плачущая, еле-еле сумевшая поднять руку, чтобы перекрестить его исхудавшими до восковой желтизны перстами.
