Эдвард Уитмор - Шанхайский цирк Квина
Около полуночи стали приходить русские охранники — многие из них уже были сильно пьяны. Всего пришло восемь человек, хотя приглашено было больше, а объявиться вполне могло бы и меньше. Они уселись в сосновой роще, пели и смеялись, наливая себе пенного пива.
Amanita muscaria — гриб, хорошо известный сибирским крестьянам — не хуже, чем крестьянам из Тогоку. Если его съесть, сначала бросает в холодный пот, а потом начинается оцепенение, конвульсии, лихорадка. Его называли «Ангелом смерти», потому что его жертвами становились только дети, которые еще не умели распознавать смертоносный гриб.
Полицейский смотрел, как умирают охранники, и чувствовал, что подпадает под некие чары, — быть может, потому, что восемь судеб прерывалось в сосновой роще и восьмижды восемь было число путей, что ведут к древней восточной гексаграмме, первичному символу, что содержится в «Книге перемен».
В любом случае, небо в ту ночь было такое чистое, что каждый глаз в бездонной тьме мог взглянуть на ничтожное существо, на краткий миг ставшее частью безликой, бессистемной драмы, не имеющей ни конца, ни начала, на существо, в смутной надежде преодолевающее ландшафт столь же непроницаемый, как тысячелетия опавших сосновых иголок, на существо, которое понимало в ветрах, носивших его, не больше, чем листок, сорванный с ветки тутового дерева.
* * *Корабль с военнопленными прибыл в Иокогаму весной 1948 года. Вишни еще не отцвели. Японский правительственный оркестр играл «Марш Вашингтон-Пост» и «Звезды и полосы навсегда». Сотни матерей и сестер толпились на пирсе, размахивая белыми платками, пытаясь услышать пение мужчин на борту. Что они кричали? Трижды повторяли «банзай», вскидывая руки?
Крики стали громче, когда корабль подошел к пристани. Теперь стало слышно лучше.
Распылить. Раздавить. Сломать. Изничтожить.
Платки исчезли, семьи недоуменно затихли. Опустились трапы, и по ним пошли мужчины, но никто из них не остановился, чтобы обнять жен, матерей и сестер. Вместо этого они расставили складные походные стулья, взобрались на них и начали выкрикивать бесконечные речи про бешеных псов-реваншистов и шакалов-империалистов. Матери, жены и сестры принялись истерически метаться по пирсу, в панике теряя друг друга.
Полицейский протолкался сквозь толпу, сел на поезд и поехал в рабочий пригород, где его ожидало подпольное партийное задание. Для видимости он стал работать на принадлежащей тайному члену партии фабрике, производившей новинки на экспорт. Он раскрашивал сувенирные модели Эмпайр стейт билдинг. Но настоящая его работа заключалась в том, чтобы стоять в передних рядах во время антиправительственных выступлений и бритвой, завернутой в газету, ранить бока лошадям, которых полиция использовала для разгона демонстраций.
Этой же бритвой он резал и лица полицейских, которые оказывались на земле. Так он прожил несколько лет, пока в Корее не разразилась война. В тот Первомай партия отдала множество приказов. Им нужно было не только нападать на полицию и по возможности воровать полицейские револьверы, но и сжигать машины американцев.
Бритвы. Пожары. Дубинки. К десяти утра у него был один револьвер, к полудню — три. К вечеру он припрятал еще несколько. Он наловчился кидаться из переулка к проходящему мимо полицейскому и кричать, что на него нападают коммунисты. Когда полицейский вбегал за ним в переулок, он бил его по голове дубинкой и забирал револьвер, а потом, перед тем как поджечь еще одну машину, поспешно полосовал его лицо бритвой.
Когда село солнце, он пробрался в подвал, где до того спрятал револьверы. Он устал. Он считал и пересчитывал револьверы, пока не впал в транс, который продолжался больше часа. Снова мистическое число снизошло на него.
Очнувшись, он пошел поискать какого-нибудь раненного во время столкновений демонстранта. Он наткнулся на неподвижно лежавшего студента, у которого была разбита голова. Он затащил мальчишку в подвал и ударил его дубинкой по голове.
Вскоре после этого в подвал вломился взвод полицейских, получивших донос от бдительного горожанина. Они обнаружили восемь похищенных револьверов под обмякшим телом мальчишки. Из-за удара по голове он даже не мог вспомнить, что с ним случилось.
Сам капитан полиции вручил награду герою, который привел власти к тайнику. Его взяли на службу в городскую полицию, несмотря на неграмотность, учитывая, что это был безработный ветеран, который три года провел в русском трудовом лагере. Он сам попросил определить его в специальное подразделение по борьбе с уличными беспорядками, которое занималось исключительно разгоном коммунистических демонстраций.
Следующие десять лет он лупил дубинкой любого демонстранта, в руках которого замечал свернутую газету. В это же время в окрестностях Токио было совершено несколько нераскрытых изнасилований и убийств, поразительно похожих на те, что происходили в Мукдене перед войной.
На Новый год, за месяц до того, как Герати приехал в Нью-Йорк с самой большой коллекцией японской порнографии, когда-либо появлявшейся на Западе, полицейский сильно напился и на поезде поехал в Камакуру. Как обычно во время своих ночных вылазок, он надел старую кемпейтайскую шинель. Он нашел то, что искал, — уединенную хижину на берегу, — и уже собирался вломиться туда, как вдруг увидел, что на песке кто-то сидит — большая неподвижная фигура на корточках.
Гигант натянул на уши круглую черную шляпу. Ночь была безлунная, и полицейский не мог разглядеть его лица. Он пересек пляж и спросил незнакомца, что он делает.
В ответ гигант протянул бутылку.
Полицейский присел рядом и выпил. В молчании прошел час, а может быть, и два. Они допили одну бутылку неизвестного алкогольного напитка, и гигант открыл вторую. Ни разу за все это время незнакомец не отвел взгляда от моря. Прошел третий или четвертый час, и полицейский вспомнил о том загадочном растворении в звездах, которое он когда-то — давным-давно — пережил в Сибири.
Он заговорил. Он говорил о своем детстве, о ненавистных волосах на теле, с которыми родился, о том, как пес объел его отца, о том, как мать утопилась на замерзшем рисовом поле, о великаньих ступеньках, что вели к тутовым деревьям, о корейских сортирах, о ледяных подвалах Маньчжурии, о заброшенном помещении в Шанхае, о пиве из мха, сваренном для русских охранников, о первой, второй и третьей встрече с бароном Кикути.
Таинственным образом он подпал под чары неподвижного гиганта, таинственным образом на камакурском пляже он исповедовался ему так же, как исповедовалась сестра, которой он не знал, в запертой, с закрытыми ставнями комнате в Шанхае, за четверть века до того. Гигант был бесстрастен. Он даже не шелохнулся. На сей раз вместо гудящей в киноаппарате пленки фоном служили лижущие песок волны. К рассвету утомленный, признавшись во всем, полицейский уснул.
