Михаил Попов - Темные воды Тибра
Сулла кивнул.
– Денег у нас нет, – сказал он негромко, ни к кому не обращаясь.
– Восемь миллионов было собрано, это не по проскрипционным спискам, – пояснил Фабий Актиний, – но сенат не одобрил поставку средств в действующую армию.
– Денег у нас нет, – еще раз сказал Сулла и медленно вышел, откинув массивный матерчатый полог в соседнее помещение.
Оставшиеся в триклинии молча переглядывались.
Новость подкосила их.
Луций Корнелий Цинна, оставленный Суллой для того, чтобы поддерживать порядок в Риме, казалось, полностью умиротворенном, и для того, чтобы посылать необходимые суммы денег в действующую армию, ибо деньги это кровь войны, взбунтовался, решив, что и сам теперь может стать диктатором великого города. Даже, наверно, не взбунтовался, просто уступил напору бесчисленных марианцев, засевших в сенате и комициях.
Это урок.
Надо действовать жестче.
Если что-то начал делать, надо доводить дело до конца.
Никто не произнес ни слова, но было полное ощущение диалога, происходящего сейчас между ближайшими соратниками диктатора.
Надо немедленно выступать, иначе Цинна с Марием соберут сторонников, наберут новые легионы, и италики забудут Суллу.
Армия голодна, измотана, и полгода солдаты не видели ни обола.
Снова брать Рим, не многовато ли это для римских легионеров, пойдут ли они второй раз на такое святотатство?
Архелай может ударить в тыл отступающей армии. Понтийцы смелы, когда им показываешь спину.
Возвращаться придется через всю Иллирию. Киликийские пираты не в силах переправить целую армию в Луканию на своих кораблях.
– Но нельзя же ничего не делать! – сказал вслух Мурена.
Именно на этих словах и появился в помещении Сулла. Он успел принять ванну, приготовленную для него Кармой, и переодеться. Волосы были еще влажными, вид задумчивый.
– А я и не приказывал сидеть без дела.
Мурена встал.
– Ты ведь уже получил приказ. Почему твои плотники еще не в роще.
– Ты все-таки…
– Наши гелеполы мы начнем строить из бревен, добытых в роще, где витали мысли Платона.
– Позволь мы начнем завтра с рассветом.
Сулла кивнул.
– Тогда иди отдай приказ своим людям, чтобы они сразу после еды укладывались спать. Гортензий, я припоминаю, что ты мечтал посетить Дельфы, хотел спросить кое-что у самого Аполлона.
Гортензий встал и осторожно кивнул. Да, был такой разговор, в общем-то, почти шуточный, два года назад, на пиру, после двенадцати чаш фалернского… все помнит.
– У тебя появилась возможность удовлетворить твою прихоть. Ты отправляешься в Дельфы немедленно. Не один, с целою когортой. Ты спросишь у пифии то, что хотел спросить. Я вижу, ты растерян, ты спрашиваешь себя – чем я ей заплачу?
Гортензий криво улыбнулся: мол, действительно разговор с пифией удовольствие недешевое.
– Ты удивишь их. Ты потребуешь, чтобы они открыли для тебя все сокровищницы дельфийского храма, и выгребешь оттуда все, до последней монеты.
Вернувшийся после выполнения приказа Мурена застал немую сцену. Офицеры молчали, выпучив глаза.
– Да, Гортензий, не только монеты или слитки. Всю золотую и серебряную посуду до последней плошки.
Речь шла, конечно, не о храме Юпитера или Юноны, о храме бога иноземного, но это было слишком не в традициях того времени. Чужих богов в Средиземноморье было принято почитать, пусть и не так, как своих родных, домашних. Грек или римлянин, оказавшийся в Тире или Карфагене, не считал зазорным принести жертву в храме финикийского Мелькарта, а финикийский купец охотно жертвовал Афине или Иштар, если оказывался рядом с соответствующим храмом. А уж если речь заходила о таких всемирно известных святых местах, как храм Аполлона в Дельфах…
– Вся Эллада ополчится против нас, – сказал Мурена.
– Если вы не заметили, она уже ополчилась, я просто принимаю вызов. Гортензий, не забудь, что неподалеку от Дельф есть еще и Олимпия, и Эпидора.
Офицеры стали подниматься и двинулись к выходу, по тону хозяина почувствовав, что совет закончен и ничего другого не остается, как выполнять полученные приказы.
– Марк, теперь налей холодной воды и две меры белого вина туда, я окунусь еще раз.
Забравшись в ледяное озеро, Сулла закрыл глаза и потребовал – пусть придет Курций.
Очень скоро явился длинный, худой центурион с замотанным черною тряпкой горлом, он встал в изножье ледяного ложа Суллы не снимая шлема.
– Ты помнишь Кратос?
Голова в шлеме неопределенно дернулась.
– Возьми десятка три, но только самых, ты понимаешь, отъявленных негодяев. Кого не жалко.
Центурион усмехнулся.
– Две триремы с экипажами в порту Наксиоса, Карма даст тебе письмо. Ты соберешь на Кратосе всех, кто может ходить.
Сулла тяжело вздохнул, то ли оттого, что тяжело было в ледяной воде, то ли оттого, что приходилось говорить.
– Всех. И высадишься ночью. Догадываешься где?
Центурион снова усмехнулся.
– Тебя я ценю, но ты сам говорил, что хотел бы мне послужить с пользой. Как тебе служба, которую я нашел для тебя?
– Ты меня обрадовал.
Глава пятая
Царь и проконсул
86 г, до Р. Х.
669 г. от основания Рима
Митридат сидел один в полутемном зале своего дворца в Пергаме. Один, потому что слуги, стоявшие шеренгой слева от стола, не в счет. У каждого было в руках большое блюдо, на котором лежало какое-нибудь произведение царских поваров. Жареная гусиная печень в меду (единственное блюдо римской кухни, что пришлось по душе Митридату, все остальные он находил тошнотворными), запеченный с овощами и базиликом осьминог; гора жареных перепелов; седло барана… дальнейшие кулинарные чудеса уже терялись в полумраке зала с низким темным потолком из ливанского кедра. Зал освещался всего лишь парою плоских светильников на тонких колоннах в человеческий рост.
Царь держал в правой руке нож с рукоятью из козьего копыта, это был единственный застольный инструмент, признававшийся им. Царь поднимал руку и тыкал лезвием в направлении одной из живых подставок.
– Ты.
И к нему быстро подплывало блюдо жареной кефали.
– Нет, лучше ты.
Кефаль ретировалась, и к столу стремился кабаний окорок.
Митридат не капризничал, просто соблюдал необходимую осторожность. Его дважды пытались отравить, а теперь, во время войны, вероятность того, что снова попытаются, вырастала многократно. Если подосланный убийца сумеет проникнуть на кухню, ему труднее отравить двадцать блюд, чем одно. И как хитрый отравитель догадается, что именно пожелает за обедом царь? Так что капризность при выборе кушанья в данном случае играла роль самозащиты. Правда, у него появлялись мысли о том, что те две попытки отправить его на тот свет при помощи яда не были руками римлян. Тут скорее надо было бы задуматься о роли Ариобарзана или Никомеда, друзей-врагов понтийского владыки. Но предосторожности полезны даже против неизвестного недоброжелателя.
