Хлеб печали - Станислава Радецкая
Лене замотала головой.
- Я не умею, господин, - пролепетала она. – Я хочу домой…
- Знал бы я, где твой дом… - мрачно сказал он. – А что не колдовала, ты мне сказок не рассказывай. Думаешь, все вокруг дураки? Разве ж мне самому не легче, как с тобой посидеть? А жене моей? Да и шваль эту тюремную ты приворожила…
- Я ничего не делала, - пискнула Лене, облизав ложку. Она жадно допила остатки похлебки и поскребла по дну миски, пытаясь найти еще хоть немножечко гущи.
- Пигалица, - еще раз мрачно подытожил тюремщик. – Моя хозяйка-то рвет и мечет… Ладно, посиди здесь и подумай. Но на холодный пол не ложись, а то нутро проморозишь.
После теплой еды Лене задремала, завернувшись в одеяло, и ей приснилось, как она гуляет с козочкой по берегу ручья и собирает землянику. Земляника во сне была крупной и сладкой, и Лене могла есть ее без меры, не беспокоясь о том, что надо отнести корзинку или лучше две матушке. По ту сторону ручья зашевелились высокие кусты, и Лене, охваченная необыкновенной и непонятной радостью, обняла козочку, ожидая того, кто выйдет.
- Я отведу тебя к матери, - сказала графиня, явившаяся перед ней, и ее свита в разноцветных одеждах заполнила берег ручья. – Иди ко мне, милая девочка.
Ее лица Лене не могла разглядеть, потому что платье графини было действительно ярким как солнце! Таким ярким, что на него нельзя было смотреть без слез, и оно слепило ее, и Лене, отворачиваясь и жмурясь, отпустила жесткую шерсть своей подруги, сделала шаг вперед и вдруг ощутила, что летит вниз, вниз, вниз, затянутая холодной водой ручья.
- Тссс, тише, - сказала ей графиня грубым голосом, достав из воды. – Молчи, слышишь? Если нас кто застанет, то мне несдобровать.
Спросонья Лене ткнула рукой ей в подбородок, но задела за кожаный воротник и окончательно проснулась. Ее несли куда-то в темноте, и по камням за ними бежало размытое светлое пятно – отблеск фонаря.
- Чшш, - успокаивающе сказал тот, кто держал ее. – Чшшш… Не бойся, пигалица…
Лене зажмурила глаза, опасаясь чего-то гораздо худшего, чем то, что с ней уже случилось. Она казалась самой себе тряпичной куклой, которую один раз ей сшила бабка из старых лоскутков – так ослабели ее руки и ноги.
Ее принесли в дом, где густо пахло поднимавшимся тестом, опустили на кровать и накрыли одеялом. Только здесь Лене наконец-то выдохнула и свернулась в комочек, чтобы вновь провалиться в сон без сновидений.
- Вот, дай-ка ей эту рубаху, - ей показалось, что голос прозвучал почти сразу же, стоило ей прикорнуть. – Не утонула бы она в ней… Заморыш, а не девочка.
Ее потрясли за плечо и посадили на лавку.
- Насекомых у нее нет? – озабоченно спросила жена тюремщика. – Только блох вытравили…
- Помолчи, женщина. Вечно ты не вовремя пристаешь с какими-то глупостями, - сам тюремщик прошелся взад и вперед вдоль стола, который, казалось, почти врос в пол.
- Не вовремя… - проворчала та, проворно раздевая Лене. Грязные вещи она брезгливо бросала на пол. – Вон вши у девчонки завелись… Еще месяц в вашей тюрьме – так заживо бы сожрали. Только и жрать-то нечего – что, кости да кожа у нее… Отмыть бы ее, да нельзя так рано печь топить, в городе увидят. Ты фонарь-то прикрыл, когда ее нес? – вдруг тревожно спросила она.
- Да.
- Это хорошо… Дай-то Бог, никто не заметил, что ты ее унес. И как ты на это только решился? – с осуждением и восхищением сказала она и подвинула со царапаньем корыто ближе. – Совсем под старость лет головой слаб стал!
- Сам знаю. Поторопись лучше, пока не рассвело. А то того и гляди, заметят нас, а тогда не только жалованье отнимут, но и с головой придется распрощаться.
- Вряд ли, господин, - пискнула Лене, чувствуя, как слова застревают в горле. Она поежилась, когда жена тюремщика принялась растирать ее тело. – Хорошим людям воздастся.
- Ах ты ж Боже! – воскликнула женщина, всплеснув руками, и Лене зажмурилась, когда капли воды от мокрой тряпицы попали ей на щеку. – Она еще и говорит! Помалкивай уж, проповедница! Я в твоем возрасте в разговоры взрослых лезть не смела и тебе не советую.
Она легонько шлепнула Лене по затылку, надела на нее чепчик, прикрывавший уши, и туго затянула завязки под подбородком.
- Твои бы слова да Господу в уши, девочка, - сказал тюремщик. – Или ты действительно ведьма и навела на меня морок, отчего я потерял голову и делаю то, что раньше не могло мне даже присниться?
- Вот что ты помешался, так это точно! Чтоб я таких глупостей в доме не слышала! Вы, мужчины, иногда трусливей овец – что тот святой человек, который решил, что старуха и маленькая девочка – корень всех зол и надо их для спокойствия запытать, а потом сжечь, что ты, раз рассуждаешь о том, будто невинный ребенок мог навести на тебя порчу. Это меня злит! Злит! – она резко повернула Лене спиной к себе, завязывая на ней одежду. – Сколько не живу на свете, еще никого не видела, кто
