Альма. Ветер крепчает - Тимоте де Фомбель
Всё это делается в специальных уголках саванны, которые сдают в аренду – ещё один из многочисленных промыслов, которыми обросла работорговля. Всё, что для этого нужно, – несколько бараков, огород и немного пресной воды. Однако никто не слышал, чтобы невольничье судно делало подобную остановку на голом необитаемом острове.
– Возможно, Гарделю потребуется плотник, чтобы построить бараки, – говорит Пуссен.
– Не знаю. Честно скажу, я вообще ничего не понимаю. Лично я хотел бы уже оказаться в Сан-Доминго.
Пуссен поднял крышку котелка. И, понюхав суп, отшатнулся.
– Запах сильный, – признаёт Кук, – это вода протухла. Но на вкус ничего. Просто будто ещё и с грибами.
– Замечательно! – Пуссен в восторге.
– А я бывал на острове Закхея, – вдруг говорит коку Жозеф.
Пуссен смотрит на него и смеётся. Мальчишка выражается как видавшие жизнь старые морские волки, каких встречаешь в портовых кабаках.
– Скажите капитану, – продолжает Жозеф, – что в шторм там есть защищённая бухта с юга, где можно бросить якорь. Проход в неё узкий, как между рогами быка.
– Между рогами быка! – хохочет Пуссен.
– Скажите ему, Кук, пожалуйста. Он поймёт.
Оба недоверчиво смотрят на Жозефа. Пуссен говорит коку:
– Ну, возвращайтесь к своей посуде. И не забудьте запереть дверь: я уже раза три мог бы сбежать, пока вы здесь.
– Далеко бы всё равно не убежали, – говорит тот. – Мне велят прикармливать акул помоями и очистками, чтобы они плыли за нами весь путь.
– Капитан Гардель предусмотрел всё.
– Надеюсь, что он и правда всё предусмотрел, – вздыхает Кук.
Он поворачивается к двери. И Жозеф впервые замечает на лице кока новое выражение. Когда он выходил, добродушная маска спала на миг, явив совсем другого человека.
Пуссен с Мартом принялись за содержимое котелка, орудуя единственной ложкой. Какое-то время слышны только щенячье чавканье и скрип судна, потом плотник вытирает рукавом рот.
– А теперь, парень, мы можем поговорить начистоту.
Жозеф смотрит на него.
– Могу начать, – продолжает Пуссен. – Меня зовут Жак Андре Пуссен. Я плотник. Родился в Гавре, в тысяча семьсот двадцать шестом, на Духов день. Я как ты: долгое время жил без семьи.
– Как я?
– Ну да, как ты. Раз тебя зовут Жозеф Март, значит, ты попал в приют девятнадцатого марта, в ночь святого Иосифа. Они взяли имя из календаря, который висел на входе, а вместо фамилии – название месяца.
Жозеф поражён. Он никогда никому не признавался, что, возможно, родился на улице, и вдруг обнаруживает, что это написано у него на лбу – точнее, прямо в имени. Наверняка из-за этой общей черты Пуссен и взял его под крыло.
– Долгое время семьи у меня не было, – продолжает Пуссен. – Но был наставник. Его звали Бассомпьер. Лучший из плотников, лучший из учителей. Мне этого хватало до первых седин. Потом у меня была жена, но так недолго! От одного мая до следующего. Бабочкин век. Она оставила мне сына – только потому я и не умер следом.
Жозеф слушает жизнь Пуссена, которую тот уместил в несколько фраз: он говорит с закрытыми глазами, чтобы голос не дрогнул.
– А потом, прошлым августом, я потерял в порту Ла-Рошели всё, что у меня было.
Молчание. Он продолжает медленнее.
– И сына, и наставника, в одну ночь. Антонио стал подмастерьем Бассомпьера. Одному пятнадцать, другому восемьдесят четыре.
Пуссен замолкает и тяжело вздыхает.
– На двоих почти сто лет. Как раз перед этим Бассомпьер прислал письмо. Хотел мне что-то сказать. Что-то важное. Я сразу же приехал из Лукки, где тогда работал. За считаные дни. Но они были уже мертвы. Мне сказали, что они напились и упали. Слышишь? Напились!
Теперь в глазах у него стоят слёзы.
– Леса, балки были их родным домом. Они и сами были как деревья среди всего этого дерева. А деревья пьют лишь дождевую воду. Я здесь для того, чтобы понять, кто и за что их убил. И узнать, что́ они узнали. Что не успели мне сказать.
Они сидят молча, не поднимая друг на друга взгляда.
У Жозефа Марта тоже щиплет в глазах.
– Ну а ты? – спрашивает плотник.
Жозеф сцепляет ладони, как для молитвы. На миг он мечтает о такой же искренности. Его подмывает рассказать Пуссену всё, последовать словам Альмы. О том, что помогает существовать, когда ты разделил это с другим. Рассказать весь мрак своего детства и тот свет, который – он уверен – он однажды нашёл. Назвать имя того, кто послал его на это судно. Но Жозеф слишком близок к цели, чтобы уступить этому порыву.
– А ты? – повторяет Пуссен.
– Я? – спрашивает Жозеф, будто вдруг очнулся.
– Да, ты.
– Я бы хотел быть как вы.
– Как я?
– Сказать однажды, что в моей жизни, пусть недолго, но были наставник, жена, сын…
– Кончай, – обрубает Пуссен серьёзно. – Зачем ты здесь?
Жозеф держится. Ему бы ответить хотя бы, что в Пуссене он увидел пример, наставника, но он боится расчувствоваться. Одно откровение потянет за собой другие.
– Я уже говорил как-то раз: я, как и все, ищу богатство.
Ответив так, он и не соврал, и ничего не раскрыл.
В этот миг всё и началось.
Возможно, шум появился раньше. Поначалу – глухие удары, будто о дерево стучат локтями или голыми пятками. Совсем слабо. Пока стучит человек десять, их не услышишь. Но через несколько секунд уже пятьдесят, сто человек стучат ритмично, всё громче.
Корабль не дрожит. Звук низкий и всё крепнет. Похоже, он добрался до женского загона в корме. И на носу тоже. Не узнать, где он начался. Стук не прекращается.
– Что это? – спрашивает Жозеф.
Пуссен набирает в грудь воздуха. Он понял, что произошло. Всего раз он был свидетелем подобного случая. Очень давно. На португальском судне. Однако он знает, что это – кошмар всех капитанов. Начало конца.
– Они стучат все разом. Вместо стука может быть что угодно. Они могли бы стонать, отказываться от пищи, кричать или даже замолчать совсем. Итог был бы тот же. Главное, что они делают это все вместе.
– Почему?
– Они здесь. Их много. И они живы. Они говорят это друг другу.
Ритм не ускоряется, но и не замедляется. Кажется, что он всё глубже входит в судно, как гвоздь, который забивают медленно, но верно.
– Гардель ошибся, – выдыхает Пуссен. – Он допустил промах. Капитан должен держать невольников в очень узком зазоре ровно между
