Густав Эмар - Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2
Борусы радовались и громкими кликами торжествовали победу, горделиво повторяя друг другу, что на земле, на которую ступили их лошади, должно пасть все.
Но торжество варваров длилось недолго, оно превратилось вскоре в невыразимое изумление и суеверный ужас, когда в одно утро, на рассвете, ветер, дувший с силою урагана, унес вдаль густые облака дыма, еще поднимавшиеся с пепелища, и глазам их, на вершине горы, предстал дуб, такой же зеленый и величественный, как будто страшный огненный вихрь, который в течение двух недель все сокрушал и пожирал, для него был благодетельною росой.
В виду такого чуда и варвары почувствовали себя побежденными, в смущении и ужасе они поспешно удалились, чтоб распространять в других странах опустошения и гибель, повсюду сопровождавшие их походы.
И вот почему, прибавляют горцы, когда рассказывают эту легенду, борусы не могли поселиться в Эльзасе, да и пруссаки, их потомки, что бы ни делали, не утвердятся там никогда. Слова эти произносятся с таким убеждением, что невольно при взгляде на великолепный и все еще полный жизни зеленый дуб разделяешь это верование, и наивное, и гордо-патриотическое.
Действительно, лес вырос опять, новые деревья других видов поднялись на его месте, а старый дуб, как и в былое время, возвышается, великолепный и покрытый листвою, над молодым лесом.
Что сказать на это? Чему верить? Вера все объясняет. Разве любовь к отечеству не совершеннейшее, следовательно, и самое рациональное выражение веры?
Немного позади дуба, легенду о котором мы передали так подробно, находился дом постройки легкой, так сказать, воздушной. Стоя на конце площадки в наклонном положении, он каким-то чудом равновесия ютился на самом краю пропасти, словно заглядывая в неизмеримую глубину, между тем как противоположным боком примыкал к стволу исполинского дуба и опирался на него. Плющ и колючий кустарник образовывали вокруг ствола непроницаемую чащу и совершенно скрывали дом от взоров. Чтобы приметить его, надо было не только знать, что он тут, но еще иметь подробные сведения, где именно он находится.
Со стороны пропасти, правда, виднелись у основания его первые ступени лестницы, высеченной в скале, на отвесном скате бездны, но ступени эти вскоре исчезали в неровностях откоса и кустах, и с этого бока домик был совершенно неприступен; на дне пропасти глухо гудел таинственный рокот невидимых волн.
Место, описанное нами так обстоятельно, имело вид вместе и живописный, и дикий, и величественный; оно известно было у горцев под названием Наклонной Башни и Дуба Высокого Барона, но редко посещалось ими из-за неодолимых почти трудностей доступа.
В холодное и мрачное утро второй половины ноября, часу в девятом, человек двадцать, хорошо вооруженных и в одежде туземных горцев, взбирались с трудом по неровной и скалистой тропинке, которая из долины шла бесчисленными изгибами до самой высокой площадки, где находился Дуб Высокого Барона.
Огромная черная собака, помесь ньюфаундленда и пиренейской, с глазами, налитыми кровью и страшными клыками, бодро бежала впереди путников, словно разведчик.
Мы уже сказали, что утро было пасмурное и мрачное; ветер глухо гудел в ущельях; с шероховатых откосов скал скользили громадные клубы густого тумана и падали в пропасти, разверзтые у подножия гор, словно потоки клокочущей лавы из кратера вулкана. Зубчатые склоны, которые составляли бока глубоких обрывов, показывали свои острые и зазубренные верхушки над белым паром, точно, будто разделяя потоки тумана, которые стремительно клубились вокруг них. В странной противоположности с этой грозною и мрачною картиной, дальние круглые вершины Вогезского хребта ярко сияли, залитые веселыми лучами утреннего солнца.
Путники, вероятно давно свыкшиеся с поражающим и величественным зрелищем, которое расстилалось перед ними словно громадный калейдоскоп, почти не обращали на него внимания и бодро продолжали взбираться наверх, хотя с каждым шагом путь становился затруднительнее и тяжелее.
Но путники были горцы с стальными мышцами. Преодолевать преграды, встречавшиеся на их пути, было для них игрою.
Они шли быстрым и мерным шагом, не переставая ни на минуту разговаривать между собой и смеяться.
Это был небольшой отряд волонтеров, набранных Мишелем Гартманом. Сам он шел впереди, а рядом неразлучные с ним Оборотень и Паризьен; они беседовали с оживлением.
— Тьфу, пропасть, тут черт ногу сломит! — вскричал Паризьен, споткнувшийся о камушек, который сорвался у него под ногой. — Кабилы не блистают заботливостью о своих дорогах, но такой гнусной даже у них нет.
— Ты жалуешься, что невеста чересчур хороша, мой возлюбленный Паризьен, — посмеиваясь, возразил Оборотень, — чем хуже дорога, тем она лучше для нашей цели.
— Не спорю, дружище, но все же дорожка эта не может сравниться с Сен-Мишельским бульваром в Париже, и макадам на ней чертовски неровен.
— Скоро мы дойдем? — спросил Мишель, стараясь всмотреться сквозь туман.
— Нет еще, — возразил Оборотень, — мы только на первых еще и самых доступных ступенях этой лестницы Иакова.
— Эхе! Видно, красиво будет впереди, слуга покорный! — засмеялся Паризьен.
— Увидишь, брат, больше не скажу ничего.
— Да мне плевать, у меня нога тверда и глаз верен. Горы мне знакомы, ведь я родом с Монмартрских высот. — И он захохотал.
— Наши люди, я думаю, устали. Целых четыре дня мы делали большие переходы, чтоб добраться сюда. И сегодня мы идем с трех часов.
— Полноте, командир, вы их, видно, не знаете: им-то устать? Да если б понадобилось, они пять часов шли бы еще точно таким же образом, не останавливаясь, а мы дойдем до цели в час времени самое большее.
— Вы полагаете?
— Уверен, командир.
— Вокруг нас такая мгла, что я не понимаю, как вы можете нас вести, не опасаясь сбиться среди этой сети как бы нарочно перепутанных дорожек и тропинок.
— Хоть я и знаю эти места как свои пять пальцев, никогда бы я не рискнул взять на себя такую ответственность в подобную погоду, командир.
— Нам надо остановиться, если так; кто знает, не сбились ли мы уже с пути, любезный друг?
— Не заботьтесь, командир, мы идем, как следует, могу вас уверить.
— Однако ваши слова сейчас…
— Касаются одного меня. А сбиться мы не можем, потому что у нас такой проводник, каким не в состоянии быть никто из нас, проводник, который никогда не ошибается, руководимый верным инстинктом.
— О ком говорите вы?
— О Томе, командир, о моем бедном старом псе, который рысцой бежит впереди нас, держа хвост трубой и нюхая воздух.
Молодой человек задумался на минуту, потом вдруг поднял голову и с улыбкой обратился к Оборотню, который наблюдал за ним исподтишка.
