Амеде Ашар - В огонь и в воду
Принцесса дрожала от её голоса. По лицу Олимпии, отражающему самую беспощадную, самую непримиримую злобу и ненависть, она видела насквозь всю её душу до самой глубины и ей стало страшно.
Графиня провела рукой по лбу и, подвинувшись к Леоноре, которая сидела безмолвная, продолжала:
— Вы хорошо сделали, что приехали, мне нужно было видеть лицо, напоминающее мне родину, бедную родину, которую я покинула для этой проклятой Франции!
— Вы, графиня де Суассон, вы жалеете, что приехали сюда? Я не думала, чтобы какая-нибудь из племянниц кардинала Мазарини могла пожалеть, что переменила отечество.
— Сестры мои — может быть… но я! И притом зачем нам то, что у нас есть, если нет того, чего хочется!
Она сделала несколько неверных шагов по комнате. Брискетта, на которую никто не обращал внимания, ходила взад и вперед, на вид равнодушная, занимая, чем попало руки, но внимательно прислушиваясь к разговору.
— Я попала в дурную полосу, — продолжала Олимпия. — Ничто мне не удается. Вот и Лавальер: она, должно быть околдовала короля. Ничего не придумаю против её соблазнов.
— Неужели вы не можете простить ей её счастье?
— А я разве счастлива?
Принцесса взглянула на графиню с удивлением.
— Ах! Я знаю, что вы хотите мне сказать. У меня есть молодость, богатство, завидное положение в обществе… А прочее? Но бывают такие часы, когда это прочее для женщины — все…
— Не понимаю…
— Разве вы не знаете, что случилось? Он уехал.
— Кто?
— Граф де Монтестрюк.
— Ну и что?
Графиня де Суассон пожала плечами.
— Вы бываете при дворе и спрашиваете — ну и что? Не хотите ли вы сказать мне, что вам ничего не говорили, или что вы сами ни о чем не догадываетесь?
— Так это правда? — вскричала принцесса, — вы его любите?
— Я не знаю, люблю ли я его, но мне больно, когда подумаю, что ничто не могло удержать его. Да, я просила, я грозила, но этот провинциальный дворянчик, которому я, Олимпия Манчини, отдала все, уезжает! Но я не позволю поступать с собой, как с мещанкой, которую возьмут, а потом бросят… Я дала ему понять, что не забуду этого, и не забываю! Вы поймете это: у вас течет итальянская кровь в жилах…
— О, да! — отвечала принцесса глухим голосом.
— И мало того, что он пренебрег мною, он целиком предан другой женщине, с которой почти помолвлен.
— Знаю! Знаю!
Вдруг она изменилась в лице, положила холодную руку на руку Олимпии и спросила:
— Неужели я поняла? Этот яд, эти булавки, неужели это для Югэ?
А! Вы тоже называете его Югэ? Да, признаюсь, одну минуту… Если он умрет, где же будет мщение? У него едва ли будет время узнать, какая рука поразила его… он и страдать то не будет. Нет! Нет! Он должен жить!
— Так для той, может быть?
— Для той, кого он любит? Для Орфизы де Монлюсон? Это было бы лучше… поразить его в его любви… вырвать её у него… сложить эту любовь в могилу! Но нет! И этого ещё мало. Он станет оплакивать свою молодую Орфизу, умершую во всей красе… Мне хочется другого… Мне хочется такого мщения, которым я могла бы наслаждаться, сколько хочу, чтобы оно было медленное, продолжительное, чтобы оно текло капля по капле, чтобы оно просыпалось с зарей, но не засыпало бы ночью, Чтобы оно было ежечасное, ежеминутное, и все живей, все злей, все глубже! Вы, видно, не умеете ненавидеть? Вот увидите!
— Что именно?
— А! Если я не могу убрать влияние фаворитки на ум короля и заставить её вытерпеть то же, что сама вытерпела, то я сумею, по крайней мере, наказать соперницу! И я жду теперь именно того, кто мне поможет!
Она позвонила.
— Отчего это графа де Шиврю нет до сих пор? В этот час он бывает обыкновенно в Лувре, — сказала она вошедшему лакею. Видели ли его? Что он отвечал?
— Граф де Шиврю прочел принесенное мной письмо и сказал, что скоро приедет к графине, — отвечал лакей.
Измученная принцесса встала. Брискетта подкралась к ней.
— Останьтесь, ради Бога! Я ничего не могу, а вы?
Пораженная и тронутая умоляющим голосом Брискетты, принцесса села опять.
— Я вам не мешаю? — спросила она у графини.
Но Олимпия не отвечала ни слова, а провела платком по сухим губам.
Орфиза де Монлюсон будет герцогиней! Она богата, она красавица! Он любит ее… и я увижу их вместе счастливых, женатых, у меня на глазах? Ни за что! Разве я не права, скажите?
Она взяла руки Леоноры и сжала их в порыве ненависти и отчаяния, потом отошла и стала ходить по комнате.
— И ещё приедет ли этот граф де Шиврю? А меду тем дело касается его не меньше, чем меня.
В эту минуту доложили о графе. Он вошел с гордо поднятой головой.
— Наконец! — вскричала графиня.
— Вот слово, которое сделало бы многих придворных моими врагами, если бы они его услышали, — сказал Шиврю, целую руку Олимпии.
— Я позвала вас, граф, скорее для вашей пользы, чем для себя. Имеете ли вы известия о графине де Монлюсон, вашей кузине, которую вы хотели бы сделать вашей женой, как мне говорили?
— Она уехала недавно в свой замок.
— Вы так думаете? Знайте же, граф, она скачет по дороге в Вену!
— Она — в Вену?
— А разве граф де Монтестрюк не туда же едет?
— А! — произнес Шиврю, бледнея.
— Графиня де Монлюсон приедет туда в одно время с ним. Как вам понравится, если они вернутся женихом и невестой? Мне до этого нет дела… Но если бы я была на вашем месте, я бы вмешалась с оружием в руках!
Глаза Шиврю стали страшны.
— Одно преданное мне лицо, имеющее свои причины не терять их обоих из виду, следит за Монтестрюком, — сказал он.
— Хорошо! Но достаточно ли этого? Он любит графиню де Монлюсон.
Огненный взор Шиврю впился в ОЛимпию.
— Германия не заперта для вас, — продолжала она. — Скачите за ней в погоню, загоните сотню лошадей, подкупите сотню лакеев, проберитесь ночью в гостиницу, где она остановилась… Ну а дальше… Вы сами понимаете. Увезите её по доброй воле или насильно, но по возвращении домой она сама должна попросить поменять имя Монлюсон на Шиврю. А когда вы станете герцогом д'Авраншем, она простит вас, поверьте!
Брискетта, слушавшая внимательно, подошла потихоньку к принцессе Мамьяни и шепнула ей:
— Слышите, принцесса, слышите?
— Нечего терять время на танцы при дворе! — продолжала Олимпия. Такие дела надо вести очень быстро.
— Я еду сегодня же вечером, графиня, — ответил Шиврю.
— И не возвращайтесь, пока не достигнете цели, герцог, — вскричала Олимпия с ударением на последнем слове. — Докажите этой гордой графине, что её девиз — per fas et nefas — годится для всякого!
— А для меня особенно.
Делая вид, что ей нужно дать ему ещё новые и настоятельные указания, Олимпия проводила его до самой передней, говоря с ним вполголоса.
Как только она вышла из комнаты, Брискетта побежала к принцессе.
— Ах! Умоляю вас, спасите её, спасите его! — вскричала она, бросаясь перед ней на колени и обнимая её ноги обеими руками. — По выражению вашего лица я заметила, что вы — друг графа де Монтестрюка. Я смотрела на вас внимательно и тайный инстинкт толкнул меня к вам. Не отрекайтесь! Вы изменились в лице, когда узнали, на что годятся эти булавки, а в глазах ваших отразился ужас, когда графиня де Суассон высказала вам свои мысли. Мне говорили, что вы добры, что у вас высокая душа. Дьявол может внушить графине какое-нибудь ужасное дело. От неё всего можно ждать. У меня холод пробегал по костям, когда я слушала, что она говорила. Югэ грозит смертельная опасность. Той, кого он любит тоже грозит страшная беда. Я готова отдать всю кровь свою, чтобы спасти их обоих! Но что я могу сделать? Вы сильны и свободны, неужели же вы ничего для него не сделаете?
— Ах! Ты сама не знаешь, чего требуешь!
— Я знаю, что один раз вы уже спасли его от погони. На краснейте! Какая женщина не сделала бы того же самого! Кого мы раз спасли, с тем мы связаны навеки. Посмотрите на этих двух, в той комнате! Сколько желчи у них в глазах, сколько яду на губах! Умоляю вас, принцесса, вы можете предупредить обоих. Письмо может не дойти, посланного могут не послушать… Вы же расскажете, что сами слышали. Вы опередите Шиврю, и Югэ будет обязан вам всем.
— Ну, так и быть! Я еду. Чтобы увидеть его, я приложу всю силу, которая может быть в сердце женщины. Бог поможет в остальном!
Брискетта бросилась целовать руки принцессы.
Граф де Шиврю уехал. Олимпия вернулась.
— Кажется, теперь я отомщу за себя! — сказала она.
— Разумеется, — прошептала Брискетта и, взглянув на принцессу, прощавшуюся с Олимпией, подумала:
— А может быть и нет!
