Александр Дюма - Ашборнский пастор
— Я скажу ей, что я очень счастлива!
Зайдя в сад, мы прошлись вокруг дома; я показал Дженни три плакучие ивы и пруд, в воде которого мокли их зеленые кроны.
Что касается соловья, то он молчал, но мы заметили его в сплетении веток боярышника, где его самка высиживала три маленьких сереньких яйца с красными крапинками.
Однако они не знали меня так, как славка знала Дженни, и потому, увидев нас, самец и самка встревоженно взлетели и уселись на миндальное дерево.
Мы поспешно удалились: яйца могли быстро остыть и супружеская пара осталась бы без потомства.
Тем не менее, удаляясь, мы не теряли соловьев из виду и вскоре заметили, что они вновь подлетели к своему боярышнику и скрылись в его листве.
Зрелище плакучих ив напомнило Дженни печальную историю, рассказанную мною, и она, еще нежнее опираясь на мою руку, произнесла:
— Друг мой, не могли бы мы вместе нанести визит?
— Кому, Дженни? — спросил я.
— Доброй женщине, которую ты полюбил, узнав ее поближе, и которую я тоже люблю, хотя с ней и не знакома.
— Ты говоришь о той, которую я называл матушкой, не так ли?
— Да.
— Идем, моя Дженни, ты никого не забываешь… Идем! И мы направились к кладбищу.
Нам предстояло пройти через всю деревню: здесь, против обыкновения, кладбище не примыкало к церкви.
Я гордо шел по деревенским улицам рука об руку с Дженни; все мужчины были заняты на полевых работах — дома остались только женщины и дети.
По мере того как мы шли все дальше, дети, игравшие на улицах, которые лежали на нашем пути, бежали к своим домам, выкрикивая:
— Это господин пастор Бемрод и его жена!
И матери бежали к открытым дверям, держа на руках младенцев и дружески здороваясь со мной и Дженни.
В ответ я приветственно махал им рукой, а Дженни улыбалась.
Мы подошли к воротам кладбища; как пастор, я обладал печальной привилегией распоряжаться ключом от этого сада мертвых, однако, озабоченный другими делами, забыл взять его с собой.
Пришлось послать за ним в пасторский дом одного мальчишку.
В ожидании ключа мы с Дженни стояли, опершись на ограду.
Через минуту на нежное лицо моей жены набежала тень грусти, а глаза ее увлажнились.
— У моей Дженни действительно ангельское сердце, — заметил я. — Как только она встречает какое-нибудь человеческое страдание, доброта ее облачается в траур.
— О, твоя любовь, мой Уильям, делает меня лучше, чем я есть, — откликнулась жена.
— И однако картина этого кладбища тебя печалит.
— И да и нет… Кладбище — это земная скорбь, но вместе с тем и божественное упование. К тому же, в сельском кладбище есть что-то особое. Во время своей последней поездки в Честерфилд я видела городское кладбище, и оно не произвело на меня такого впечатления, как это… Можно подумать, именно о нем сочинил Томас Грей свою чудную элегию… Ты ее знаешь, не так ли, мой Уильям?
Не без стыда я признался, что не только не знаю элегию, но не слышал даже имени ее автора.
— О, тут нет ничего удивительного, — сказала Дженни. — Томас Грей — друг моего отца: они вместе учились в Итоне. И лишь в прошлом году он издал маленький томик стихов и прислал его отцу; в этой-то книжечке и напечатано стихотворение, которое я упомянула.
— И как это стихотворение называется?
— «Элегия, написанная на сельском кладбище».
— И Дженни, наверное, знает ее наизусть?
— Да, — подтвердила жена, покраснев.
— Я слушаю, — сказал я ей. — Самые прекрасные стихи могут только выиграть в твоем исполнении.
— Льстец! — откликнулась Дженни.
И голосом мелодичным, как пение, она начала читать эти стихи, которые приобрели в ее устах чарующий оттенок бесхитростной грусти и сельской печали:
Уже бледнеет день, скрываясь за горою;Шумящие стада толпятся над рекой;Усталый селянин медлительной стопоюИдет, задумавшись, в шалаш спокойный свой.В туманном сумраке окрестность исчезает…Повсюду тишина; повсюду мертвый сон;Лишь изредка, жужжа, вечерний жук мелькает,Лишь слышится вдали рогов унылый звон.Лишь дикая сова, таясь под древним сводомТой башни, сетует, внимаема луной,На возмутившего полуночным приходомЕе безмолвного владычества покой.Под кровом черных сосен и вязов наклоненных,Которые окрест, развесившись, стоят,Здесь праотцы села, в фобах уединенныхНавеки затворясь, сном непробудным спят.Денницы тихий глас, дня юного дыханье,Ни крики петуха, ни звучный гул рогов,Ни ранней ласточки на кровле щебетанье -Ничто не вызовет почивших из гробов.На дымном очаге трескучий огнь, сверкая,Их в зимни вечера не будет веселить,И дети резвые, встречать их выбегая,Не будут с жадностью лобзаний их ловить.Как часто их серпы златую ниву жалиИ плуг их побеждал упорные поля!Как часто их секир дубравы трепеталиИ потом их лица кропилася земля!Пускай рабы сует их жребий унижают,Смеяся в слепоте полезным их трудам,Пускай с холодностью презрения внимаютТаящимся во тьме убогого делам;На всех ярится смерть — царя, любимца славы,Всех ищет грозная… и некогда найдет;Всемощныя судьбы незыблемы уставы:И путь величия ко фобу нас ведет!А вы, наперсники фортуны ослепленны,Напрасно спящих здесь спешите презиратьЗа то, что фобы их непышны и забвенны,Что лесть им алтарей не мыслит воздвигать.Вотще над мертвыми, истлевшими костямиТрофеи зиждутся, надгробия блестят,Вотще глас почестей фемит перед фобами -Угасший пепел наш они не воспалят.Ужель смягчится смерть сплетаемой хвалоюИ невозвратную добычу возвратит?Не слаще мертвых сон под мраморной доскою;Надменный мавзолей лишь персть их бременит.Ах! может быть, под сей могилою таитсяПрах сердца нежного, умевшего любить,И фобожитель-червь в сухой главе гнездится,Рожденной быть в венце иль мыслями парить!Но просвещенья храм, воздвигнутый веками,Угрюмою судьбой для них был затворен,Их рок обременил убожества цепями,Их гений строгою нуждою умерщвлен.Как часто редкий перл, волнами сокровенный,В бездонной пропасти сияет красотой;Как часто лилия цветет уединенно,В пустынном воздухе теряя запах свой.Быть может, пылью сей покрыт Гампден надменный,Защитник сограждан, тиранства смелый враг;Иль кровию фаждан Кромвель необафенный,Или Мильтон немой, без славы скрытый в прах.Отечество хранить державною рукою,Сражаться с бурей бед, фортуну презирать,Дары обилия на смертных лить рекою,В слезах признательных дела свои читать -Того им не дал рок; но вместе преступленьямОн с доблестями их круг тесный положил;Бежать стезей убийств ко славе, наслажденьямИ быть жестокими к страдальцам запретил;Таить в душе своей глас совести и чести,Румянец робкия стыдливости терятьИ, раболепствуя, на жертвенниках лестиДары небесных муз гордыне посвящать.Скрываясь от мирских погибельных смятений,Без страха и надежд, в долине жизни сей,Не зная горести, не зная наслаждений,Они беспечно шли тропинкою своей.И здесь спокойно спят под сенью гробовою -И скромный памятник, в приюте сосн густых,С непышной надписью и резьбою простою,Прохожего зовет вздохнуть над прахом их.Любовь на камне сем их память сохранила,Их лёта, имена потщившись начертать;Окрест библейскую мораль изобразила,По коей мы должны учиться умирать.И кто с сей жизнию без горя расставался?Кто прах свой по себе забвенью предавал?Кто в час последний свой сим миром не пленялсяИ взора томного назад не обращал?Ах! нежная душа, природу покидая,Надеется друзьям оставить пламень свой;И взоры тусклые, навеки угасая,Еще стремятся к ним с последнею слезой;Их сердце милый глас в могиле нашей слышит;Наш камень гробовой для них одушевлен;Для них наш мертвый прах в холодной урне дышит,Еще огнем любви для них воспламенен.А ты, почивших друг, певец уединенный,И твой ударит час, последний, роковой;И к фобу твоему, мечтой сопровожденный,Чувствительный придет услышать жребий твой.Быть может, селянин с почтенной сединоюТак будет о тебе пришельцу говорить:«Он часто по утрам встречался здесь со мною,Когда спешил на холм зарю предупредить.Там в полдень он сидел под дремлющею ивой,Поднявшей из земли косматый корень свой;Там часто, в горести беспечной, молчаливой,Лежал, задумавшись, над светлою рекой;Нередко ввечеру, скитаясь меж кустами, -Когда мы с поля шли и в роще соловейСвистал вечерню песнь, — он томными очамиУныло следовал за тихою зарей.Прискорбный, сумрачный, с главою наклоненной,Он часто уходил в дубраву слезы лить,Как странник, родины, друзей, всего лишенный,Которому ничем души не усладить.Взошла заря — но он с зарею не являлся,Ни к иве, ни на холм, ни в лес не приходил;Опять заря взошла — нигде он не встречался;Мой взор его искал — искал — не находил.Наутро пение мы слышим гробовое…Несчастного несут в могилу положить.Приблизься, прочитай надгробие простое,Чтоб память доброго слезой благословить».
Эпитафия
